Дженн Беннет - Звезды в твоих глазах

Время замирает. Я не двигаюсь, не дышу и даже не моргаю. И понимаю, что плачу, только когда чувствую, как по щекам катятся горячие слезы. Еще на какую-то секунду застываю на месте, чтобы что-то ответить, но не могу.

В голове царит пустота. Мне просто хочется, чтобы все исчезло. Рейган. Бретт. Леннон. Этот турпоход, обернувшийся для меня полным прахом.

Мой отец.

Все это мучительно застревает в горле, не в состоянии найти выход. У меня такое чувство, будто я тону, а крохотные пираньи вгрызаются в кожу и кусками рвут в клочья мою гордость. А поскольку мы стоим в затерянном краю во тьме ночи, а вокруг разгуливает голодный медведь и только Бог знает кто еще, делаю единственное, что мне по силам, – ухожу в свою палатку.

В свете луны едва разбираю дорогу. Здесь, похоже, намного темнее, чем в городе. Но потом, только чудом не свернув шею, спотыкаясь о камни и коряги, я кое-как все же забираюсь в палатку и застегиваю молнию, отгораживаясь от остальных ребят. В качестве замены злобно хлопнуть дверью – типа, получите! – жест не самый эффективный, особенно когда до меня доходит, что издали доносятся голоса. Слов я разобрать не могу, но иллюзию оторванности от мира они разрушают напрочь.

Если крапивница и до этого мне здорово досаждала, то теперь точно разойдется не на шутку. Я шарю в рюкзаке, достаю таблетки против аллергии и принимаю две – насухо, не запивая. Измученно выдыхаю, ложусь спиной на спальный мешок и пялюсь во мрак. Земля подо мной твердая и холодная, я чувствую, как в бедро упирается острый камень.

В голове все крутится и крутится ссора, от произошедшего я превращаюсь в одну сплошную рану. Потом появляется отец. Неужели в Мелисса Хиллз о нем знают все до последнего? Неужели только мы с мамой блуждали в потемках? Господи Иисусе! Какие же мы дуры. В грудь вонзается острая боль опустошения. Мне хочется, чтобы здесь сейчас оказалась мама, чтобы я могла с ней поговорить. Или чтобы она поговорила со мной.

Стену палатки треплет ветер, я снимаю очки и забираюсь в спальный мешок. Внутри царство искусственных запахов, таких как нейлон и пластмасса. Может, я слишком сильно его застегнула? Может, откинуть обеспечивающий доступ воздуха клапан? А что, если медведь вернется и учует меня здесь точно так же, как унюхал печенье Бретта?

Я решаю, что это уже неважно. На меня вдруг накатывает страшная усталость. Бессонная прошлая ночь. Ранний подъем. Потом весь этот пеший поход. Антигистаминные препараты. Я чувствую, что балансирую на грани сна и через мгновение отказываюсь от дальнейшей борьбы. Просто позволяю ему принять меня в свои объятия.

А когда просыпаюсь, в палатке холодно, брезжит бледно-серый свет. Пальцы и нос превратились в мороженое на палочке, а попытавшись сдвинуться с места, я понимаю, что уснула в одежде. При этом ничего не сделала с камнем под палаткой, и теперь мое бедро чувствует себя так, словно я что-то сломала.

В довершение всего мне снились странные сны о Ленноне. Очень свихнутые и эротичные. Он убивал медведя и… боже праведный, ну почему у меня в голове все так перепуталось? Это, наверное, из-за слов Бретта, который вечером сказал, что Леннон по мне сохнет. Что совсем глупо, потому как Леннон по мне и не думает сохнуть. Да и потом, с какой стати сохнуть ему, если от безответной любви страдаю я. Это я сохну. Это он меня бросил, а не я его.

Больше всего мне хотелось бы одного – свернуться калачиком в спальном мешке и снова уснуть, чтобы направить эти сны в другое русло, далекое от всякой эротики. Но я сажусь, присматриваюсь к крапивнице – она никуда не делась, хотя ситуация под контролем, – и вскоре понимаю, что мне надо пописать.

Скверно. В палатке достаточно места, чтобы скрючиться и никуда не ходить, но на деле оставаться нельзя, поэтому я копаюсь в рюкзаке в поисках необходимых принадлежностей и очков, расстегиваю «молнию» и выбираюсь на свободу.

Вокруг тихо. Стоит серый рассвет, но на востоке среди деревьев скользит золотистый, под цвет бархатцам, свет. Сыро. Когда я иду, в ноздри набивается тонкий запах сосны. Мне еще никогда в жизни не приходилось быть до такой степени настороже. Я на грани, думаю о медведе, каждый раз, когда кричит птица или шуршит листок, мой взгляд сразу же мечется в ту сторону. Никого не видно. Ни медведей, ни людей. Лишь съежившаяся скорлупа палатки Бретта неподалеку от той, которую поставила Рейган.

Забежав в лес и облегчив ноющий мочевой пузырь, я устало тащусь обратно в лагерь и в этот момент замечаю на противоположном берегу речки какое-то движение. В душе мучительной тревогой отзывается вчерашняя ссора, и я страшусь увидеть Рейган или Бретта. Еще несколько панических ударов сердца, антигистаминный туман перед глазами рассеивается, и я узнаю Леннона в черной толстовке. Он переходит по каменному мосточку на этот берег, на поясе в чехле у него топорик, в руках – охапка хвороста. Заметив меня, он на миг поднимает руку, и я поистине удивляюсь, какое испытываю облегчение, когда его вижу.

Перестань думать об этих эротических медвежьих снах.

Леннон направляется к гранитному убежищу, где мы с ним и встречаемся. Он сваливает собранный им хворост у ямы для костра. А когда поворачивается ко мне спиной, я блуждаю взглядом по джинсовой куртке, надетой поверх толстовки. Она усеяна заплатками со сценками из фильмов ужасов и покрытыми эмалью шишечками в виде надгробий и отрезанных частей тел. Некоторые вещи в жизни никогда не меняются.

– Привет, – говорю я, – такое ощущение, что мы с тобой здесь одни, правда?

– И да, и нет.

Он присаживается перед ямой на корточки и складывает в нее сгнившее сухое дерево, кору и опавшие листья.

– Что значит «и да, и нет»?

– У тебя что, похмелье? – спрашивает он, бросая на меня беглый взгляд. – Ты как-то медленно говоришь.

– Это все антигистаминные таблетки.

– А, понятно. Суровые лекарства. Приступ крапивницы?

– Типа того. Так что значит твое «и да, и нет»? – повторяю я, оглядывая лагерь.

– Посмотри вон там, на медвежьих сейфах.

Они расставлены в ряд у валунов, на которых мы сидели, вместе с походной кухонной утварью. Потом мой взгляд падает на полоску туалетной бумаги, придавленную камнем. На ней что-то написано – послание, по-видимому, – карандашом для подведения глаз. Почерком Рейган. Я поднимаю камень и читаю: Домой добирайся сама.

Я перечитываю записку Рейган опять и опять, но никак не могу уловить ее смысл. Неужели они?.. То есть мы…

– Они нас бросили, – наконец произносит Леннон. – Все?

– Все.

– Не понимаю, – говорю я, – и куда они ушли? Он аккуратно складывает сухие веточки вокруг растопки, придавая им форму вигвама:

– Обратно на гламурную турбазу.