Тихон Корнев - Запрещено для детей. Пятый номер

Онъ умолкъ и «какъ юный дубъ, низринутый грозой» палъ къ ногамъ супруги своей. Но она была неумолима.

— Не повѣрю! Ужь что ты мнѣ ни толкуй, нс повѣрю! Измѣнникъ! человѣконенавистникъ! чудовище!

И она зарыдала, а потомъ впала въ совершенное отчаянія, и била себя въ грудь, повторяя: — Ахъ, я несчастная! несчастная! несчастная!…

Да какого сраму дожила я, несчастная!… — Я ей Богу-съ ни въ чемъ не виноватъ, Ѳедосья Карповна!

потомъ впала въ совершенное отчаянія, и била себя въ грудь

Онъ дѣйстительно былъ ни въ чемъ не виноватъ, что могутъ подтвердить и читатели. Намѣренія его были чисты, даже похвальны: онъ хотѣлъ настичь похитителя и отнять у него свои вещи. Ѳедосья Карповна перетолковала все совершенно иначе. Проснувшись отъ толчка въ ногу и не нашедъ подлѣ себя супруга, она прежде всего вскричала: «измѣнникъ!» Черезъ минуту, удостовѣрившись, что и платья на обычномъ мѣстѣ не было — обстоятельство, не оставлявшее ни малѣйшаго сомнѣнія, что измѣнникъ ушелъ на свиданье, — съ громкимъ воплемъ упала она на подушку и воскликнула: «ахъ, я сирота горемычная!» Потомъ вскочила и бросилась туда, гдѣ вечеромъ оставила платье, но его, какъ мы знаемъ, тамъ не было; не долго думая, куда бы оно могло дѣваться, — ибо женщина въ припадкѣ ревности, по увѣренію опытныхъ людей, лишается всякой способности разсуждать, — она съ минуту металась по комнатѣ, но не нашедъ ничего во что бы можно одѣться, кромѣ оставленной таинственнымъ незнакомцемъ шинели, накинула ее на себя и бросилась вонъ. Руководимая все тѣмъ же инстинктомъ ревности, она пустилась по тому направленію, по которому таинственный незнакомецъ увлекъ за собою Петра Ивановича. Петръ Ивановичъ въ то время возвращался уже домой, перепуганный, убитый, весь съ головы до ногъ синій, отъ холода и разныхъ ушибовъ. Встрѣча ихъ была страшная; было не много сказано, но успѣла разъиграться трагедія.

Но какъ только переступили они порогъ спальни, Ѳедосья Карповна тотчасъ повернула ключъ въ замкѣ, и узнать, что тутъ происходило въ первыя минуты авторы рѣшительно не имѣли ни какой возможности, ибо, къ крайнему ихъ сожалѣнію, и самыя ставни оставались по прежнему закрыты, такъ что нельзя было даже ничего подсмотрѣть. Впрочемъ, можно догадываться, что тутъ происходила драма въ пяти или даже въ шести актахъ, съ эпилогомъ, — въ какой не дай Богъ участвовать женатому читателю! Но достовѣрно извѣстно только, что тщетно увѣрялъ Петръ Ивановичъ Ѳедосыо Карповну въ своей невинности. Какія ни приводилъ онъ доказательства, всѣ они обращались на его же голову. Ѳедосья Карповна упорно стояла на томъ, что ея платье и прочія вещи стащилъ Петръ Иванычъ къ мерзавкѣ своей любовницѣ, а самъ очутился на улицѣ безъ платья потому, что его раздѣли мазурики, когда онъ возвращался отъ мерзавки, своей любовницы, и что наконецъ лохмотья таинственнаго незнакомца самъ же онъ, Петръ Иванычъ, подкинулъ, купивъ на рынкѣ, чтобъ отвлечь отъ себя всякое подозрѣніе, въ случаѣ какой нпбудь неудачи. Какъ ни нелѣпо было такое предположеніе и какъ ни клялся Петръ Иванычъ (а онъ клялся всѣмъ дорогимъ для него въ жизни) — ничто не помогло. Не помогло даже и послѣднее очень сильное доказательство, что парикъ оставался дома, а невѣроятно и ни съ чѣмъ несообразно, чтобъ нуждающійся въ парикѣ человѣкъ позабылъ надѣть его, идучи на свиданье съ любовницей. Ничто не помогло!

Таково уже было расположеніе мыслей Ѳедосьи Карповны. Ревность рвала ея душу на части. Къ тому же и кухарка, обрадовавшись случаю, рѣшительно утверждала, что ни на минуту не выходила и никто къ нимъ не входилъ, и что хоть и слышались ей въ просонкахъ изъ спальни какіе-то шаги, но разсудивъ, что оттуда некому выходить, кромѣ барина или барыни, она не сочла нужнымъ встать и по смотрѣть… Хоть герой нашъ знался совсѣмъ не Макаромъ, но мы не можемъ здѣсь нсезамѣтить, что на бѣднаго Макара и шишки валятся!

Вотъ уже и девять часовъ, время, въ которое бывало Петръ Иванычъ, спокойный и счастливый, хлѣбнувъ два, три стакана чайку, поцѣловавъ жену, поцѣловавъ дочь, съ портфелемъ подъ мышкой, отправлялся, нѣсколько согнувшись, смиреннымъ, никого неоскорбляющимъ, но и не вовсе чуждымъ самостоятельности шажкомъ въ свой департаментъ…

Но не одѣвается, не пьетъ даже чайку, не цѣлуетъ жены и дочери и не идетъ въ департаментъ растерявшійся Петръ Иванычъ. Мрачно у него на душѣ; при одной мысли, что надо идти на службу, морозъ пробѣгаетъ у него по кожѣ, отъ макушки до пятокъ. Вся жизнь отъ сѣченья и греческихъ спряженій въ дѣтствѣ, голоданья и переписыванья въ юности, до послѣдняго недавняго распеканья — проходитъ передъ его глазами, — и ничего, кромѣ смиренномудрія, и вѣчной безпредѣльной покорности — не видитъ онъ въ ней; хоть бы слово когда грубое какое сказалъ, хоть бы недовольную мину выразилъ на лицѣ — никогда! никогда! Даже покушенія на что-нибудь подобное за собой не запомнитъ! Чистъ, чистъ! со всѣхъ сторонъ, какъ ни поверни, чистъ! И между тѣмъ, сердце болѣзненно съёживается отъ страха, какъ-будто преступленіе какое-нибудь совершилъ человѣкъ, какъ-будто начальнику нагрубилъ!

«Что скажетъ начальникъ отдѣленія!» думаетъ Петръ Иванычъ (несомнѣнно, что господинъ, ѣхавшій на дрожкахъ, былъ его начальникъ отдѣленія). «Что скажетъ начальникъ отдѣленія?…» думаетъ онъ, большими шагами расхаживая по комнатѣ, и никакъ не можетъ рѣшить, что скажетъ начальникъ отдѣленія, хоть и предчувствуетъ, что онъ скажетъ что-то страшное, что-то такое страшное, отчего мало посѣдѣть въ одинъ часъ, отчего мало даже провалиться сквозь землю… И ни убѣжденіе въ своей невинности, никакія размышленія, никакіе доводы ума, ничто не утѣшаетъ безутѣшнаго Петра Иваныча! «Да, ужь не подать ли мнѣ просто въ отставку», думаетъ онъ: «такъ даже и не являться, а просто подать въ оставку, и кончено, а покуда выйдетъ отставка, тиснуть въ «Полицейской Газетѣ», что вотъ такъ и такъ дескать, чиновникъ

съ одобрительнымъ аттестатомъ»…