Тихон Корнев - Запрещено для детей. Пятый номер

Ать-два-хлюп-хлюп,
Лужи-лужи-лужи-лужи.
Вдрызг — сапоги, вонь, портянки истёрты,
В латках портки — повидали немало,
Кровь ототрётся с расквашенной морды,
Бой недалёк, сорок вёрст — до привала.
Ать-два, хлюп-хлюп.
Хлюпают лужи — в пути нашем вехи,
Капельки грязи срываются с веток,
Грязь на телах запеклась, как доспехи,
Ну и вонища же — мать твою эдак!
Ать-два-хлюп-хлюп.
Врезались лямки от сумки заплечной,
Головы клонятся к земле,
Марш отступленья, марш бесконечный,
Ноги, и плечи, и спины — во мгле.
Ночь за плечами, ночь и враг,
Хлоп-хлюп-хлоп-хлюп
Нету сапог и нету ног,
Нету шагов — есть только мили,
Нету ни просек, ни дорог,
И Бога — опередили.
…Ать-два — хлюп-хлюп.
Правой да левой, левой да правой,
Челюсти — клещи, замкнуты лица,
Кожа на шее — пламень кровавый,
Сколько еще этот марш продлиться?
Ать-два-хлюп-хлюп.
Сто километров — сто шагов.
Хлоп-хлюп-хлоп-хлюп.
Топай да топай, строем да строем,
Там, за седьмою дальней горою,
Там, за борочком, там, за лесочком…
Ночь бесконечна. Нету постоя.
Ать-два-хлюп-хлюп.
Сто километров — сто шагов.
Хлоп-хлюп-хлоп-хлюп. —
Хлюп — стой! Разойдись!
Облегчись — надо, не надо, — отдых далече,
Если отлить на дорожку — шагать будет легче,
Пялься в ночь: сумрак — густой и твёрдый,
Бьёт, не даёт сделать шага,
Хватай губами воздух с полей,
Впитавший небесную влагу.
И вновь — ать-два,
Хлоп-хлюп-хлоп-хлюп.
Идём сторожко — собачья свора,
Идём, как стая злых волков.
На встречных — зыркнем хищным взором.
Ряды штыков — ряды клыков.
Ать-два-хлюп-хлюп.
Будет конец ли, будет конец ли?
Башка гвоздями и тьмой забита,
Плечи из кожи, из кожи — руки,
Только ступни из свинца отлиты.
Ать-два-хлюп-хлюп.
Братец, подвинься на узкой койке,
Дай место, что ли — так твою мать!
Ноги шагают — да пусть шагают
Ноги-ноги-спать.
Ать-два-хлюп-хлюп.
Топать так много, топать так много,
Лужи да грязь, да болото.
Дом твой просторный, к дому дорога
Снится тебе, идиоту.
Ать-два-хлюп-хлюп,
Сто километров — сто шагов,
Хлоп-хлюп-хлоп-хлюп.
Топать так много, топать так много,
Сами шагают ноги,
Ноги без туловищ, без голов,
И без сапог, без штыков и стволов.
Ать-два-хлюп-хлюп
Хлоп-хлюп-хлоп-хлюп.

Вихри взметнула граната. Из-под земли и бетона
Вытащили ошметки, сунули в чрево вагона.
В госпитале валялся, тихий, подобный вате,
В запахе йодоформа, средь духоты и проклятий.
В саду, средь толпы калек — кто с костылём, кто в коляске —
Радовался он жизни и солнечной тихой ласке.
Дрожали листочки, ветер дышал ароматом сада,
И щедрые чьи-то руки несли покой и прохладу.
Травинку и стебелек, цветок он любил и муху,
И каждый шелест, и стук, и шёпот — отрада для слуха.
Пусть руки-ноги гниют вдали, где-то там, над Стрыпой —
А солнечный жар — как мёд, душистая тень — под липой…
Как облако, вся земля, и вольный воздух над нею,
И утренние туманы накроют — руна нежнее.
Обрубок, о долгой жизни готов по все дни молиться.
Сколько же зим до смерти… И вёсен — вволю напиться!

В цехе, морозною голубизной остеклённом,
Лес шумит — исполинский, зелёный,
Мельницы горных ручьев, неустанных и чистых,
Кварцы, базальты, сияние зорь серебристых —
В черный дробят перегной, бесконечно и споро,
И засыпают им холмики, горки и горы.
Северный ветер всосав, вентилятор хлопочет,
И серебром с потолка светит лампа все ночи.
Пчёлы, букашки — то чёрны, то рыжи, то алы,
Возятся вечно с сырьем — им работы немало.
Бабочки — солнечных красок набрали на крылья —
Всюду цветочки рисуют в китайском загадочном стиле.
Ёлка — насос, где смолистое масло творится,
И на орешник струится живица.
Смена закончится — в цехе ленивом и сонном
Глотки полощут лягушки напевом зелёным.

В цехе, морозною голубизной остеклённом,
Лес шумит.
Время разбухло, древесной становится плотью,
В ель прорастая, в весенней реки полноводье,
В молот, размеренно бьющий по наковальне
В кузню, что белым горит над болотной печалью,
Гордые там кузнецы — никому не уступят,
Землю в куски разбивают, лупят —
Мышцы их — словно железные балки под кожей,
Пальцы — на клещи стальные похожи.
Плечи — как будто сто-орлые крылья раскрыты…
Воздух невидимой сетью тропинок увитый,
Словно ядро, там Земля от ударов трясется
Дождь закалил е ё, жаром оплавило солнце,
Грозы увечили Землю, станки шлифовали,
Волны воздушные обдували,
Череп стал лысым, где лес взрастал вековечный,
Молот его ровняет кузнечный,
Наждак обдирает складки и грани,
Выскребут, сгладят, затрут до сиянья
Выстрелят в цель по торным дорогам
Прямо в Бога.

В цехе, морозною голубизной остеклённом,
Век бежит,
Путь, что вымощен звёздами, ленивой рекой заливает,
Главная кузня здесь, тигель и клещи,
Стан для проката тончайших прутьев и плит толстейших,
Здесь куются со звоном лунные диски,
Горн из глины, над ним метеоры летают,
Разъяренного солнца белые брызги
В кадках, шипящих от жара, тают.
Атомы, раскалившись, вьются тучей густою,
В пышных гривах комет стали пылью златою,
И из жерл вылетают планеты — твёрдые ядра —
Остывают в холодном блеске северного сиянья.
Молот вулканов железо кует что есть силы,
В небо взлетают трупы земель остылых,
И приводные ремни от солнца до солнца
Скрипят.

В цехе, морозною голубизной остеклённом,
Лес шумит,
Век бежит.
Льётся лениво река всего на свете,
Расквакались тьмы лягушек о лете,
В закатный час, когда плавится позолота,
Солнце лик облаками отирает от пота.
Крысолов в свою флейточку тонкую свищет,
И бредёт по цехам, и зовёт, в синеве остеклённой ищет
Главного инженера.
Течёт ленивая река всякой вещи,
Миллион лягушек вечером квакает,
А в расплавленном золоте заката
Когда солнце тучами вытирает потное лицо,
Крысолов с тонкой флейтой бродит по залам
Играет сладко, призывает — и ищет в голубом стеклянном отдалении
Главного инженера.

Не пугай меня, отче, своим Господом грозным,
Что сидит на престоле парчовом и звёздном,
Не шипи, как змея, и не молви ни слова,
Я оглох в тишине и не слышу,
Я ослеп от свечей, что сверкают сурово,
Мне не верь — про грехи сладко я наболтаю,
Приплету и грехи, что пропахли цветами
И ветрами, и мокнут под дождиком чистым,
И шуршат, словно листья.
Не пугай своим богом —за столом за зелёным
Он сидит и на землю глядит грозным оком,
Мой же Бог — тучкой видится в небе высоком,
Крепким деревом, вставшим над вешним потоком,
Золотой каплей масла, горящей в моторе,
Штормом, что разгулялся в бушующем море,
Звонкой мухой и духом, что сбросил оковы,
Или только что мною придуманным словом.
Небосвод твой свернётся, как в книжке страница
В напечатанных звёздах… Его мне не надо,
Он открыть нас пустыням и безднам стремится —
В миг последний — не скрыться от Божьего взгляда…
Мой — другой, он рубиновый с голубизною,
Солнце в полдень и в полночь горит надо мною,
Средь чудесного страшного света
Блещут медные гривы — резвятся кометы,
Пить от солнца приходят порой они, чтобы
Вновь уйти в свои полные гула чащобы.
Небеса мои — бездна… Небосвод мой глубокий
Отче, пусть же пронзит твоё серое око
До дна… до дна…
Отче! Я не хочу твоего небосклона,
Где лишь гимны святые…
Мой — как льдина, студёный,
В нём — скрутились туманности, будто улитки,
Звёзды — рыбки в пруду, золотисты и прытки,
В нёс — потопом космическим полнятся сини,
И миры, как ладьи, вдаль плывут по стремнине.
Небеса мои — бездна… Небосвод мой глубокий
Отче, пусть же пронзит твоё серое око
До дна… до дна…
Для чего твоё небо, где не пролетает
Клин гусей, лебединая снежная стая?
Где деревьям косматым расти не пристало,
Зеленеть да пожаром румяниться алым?
Можжевельника нету и ёлки с сосною,
Туч отара не бродит вослед за луною.
Нет волов, лай не слышен собачий,
Ни коровы, ни кошки, ни клячи.
Отче, это не рай. Попади я к порогу —
Так Ковчегов тогда понастроил бы много.
Крысолов я. На флейте играю я нежно,
Я — лунатик небес в этом мире безбрежном,
Не пугай меня Богом, что строго взирает,
Колыбельную крыс для тебя я сыграю
Сам пойдёшь ты за мною, за песней,
Оплету, очарую тебя своим небом,
Утоплю в золотой его бездне!