Тихон Корнев - Запрещено для детей. Пятый номер

Тутъ онъ на минуту запнулся… «Вѣдь ужь мнѣ, вѣрно, дадутъ аттестатъ одобрительный?» продолжалъ онъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ: «что-жь? служилъ я не хуже другихъ, нехуже другихъ, сударь ты мой, въ штрафахъ и подъ судомъ не бывалъ, зложелателей, благодаря Всевышняго, не имѣю… подалъ въ отставку… ну, что-жь? Вышелъ случай такой, съ кѣмъ не случается?… просто случай вышелъ такой… Такъ вотъ оно хорошо было-бы публиковать, что вотъ-де чиновникъ съ одобрительными аттестатами, титулярный совѣтникъ, — я думаю даже не худо будетъ выставить: имѣющій такіе-то и такіе-то знаки отличія… Такъ вотъ молъ, такой-то и такой-то чиновникъ, имѣющій такіе-то и такіе-то знаки отличія, хорошій чиновникъ, дескать, благонадежный чиновникъ, ищетъ мѣста управляющаго имѣніемъ, преимущественно

въ малороссійскихъ губерніяхъ, на выгодныхъ, дескать, для владѣльца условіяхъ…

Да! да! Въ малороссійскихъ губерніяхъ лучше — климатъ теплѣе, да и народъ-то попроще… народъ-то попроще, вотъ оно что, главное дѣло, сударь ты мой, народъ то попроще, вотъ она штука то какая!

А поди-ка сунься въ Костромскую, въ Ярославскую… ухъ! шельма на шельмѣ! Всякій мужикъ туда же граматѣ знаетъ и на каждомъ синій армякъ… на каждомъ на шельмецѣ-то синій армякъ, вотъ оно что, вотъ она штука-то какая, вотъ она какая штука то!

Избалованныя губерніи! Нѣтъ, вотъ бы гдѣ-нибудь въ малороссійскихъ, примѣрно въ Полтавской; три, четыре тысченки душъ, съ мельницами, съ фруктовыми садами, со всѣми угодьями, съ господскимъ строеніемъ; а баринъ-то себѣ гдѣ-нибудь за тридевять земель, въ Москвѣ, въ Петербургѣ, въ Парижѣ… а баринъ-то себѣ въ Москвѣ, а баринъ-то въ Петербургѣ, а баринъ-то себѣ въ Парижѣ, баринъ-то себѣ за тридевять земель, какъ въ сказкѣ говорится, какъ въ русской-то сказкѣ сказывается… Ухъ! раздолье-то! раздолье…» Тутъ Петръ Иванычъпотеръ руки отъ удовольствія, потому что уже, въ самомъ дѣлѣ, почувствовалъ себя управляющимъ такого имѣнія, — на что русскій человѣкъ очень скоръ… «Да, только та бѣда», продолжалъ онъ, вдругъ опомнившись, и вновь совершенно опѣшевъ, какъ человѣкъ, съѣвшій муку: «Да, только та бѣда, что никто не возьметъ, за фамилію никто не возьметъ… управляющій! ужь въ одномъ словѣ сейчасъ слышится Нѣмецъ, какой-нибудь Карлъ Иванычъ Бризенмейстеръ, или еще помудренѣй, такъ, чтобъ мужикъ и подумать не смѣлъ выговорить, какъ слѣдуетъ, чтобы у него языкъ поперекъ глотки сталъ. Бѣдь вотъ, будь нѣмецкая фамилія, хоть подобіе нѣмецкой фамиліи будь… а то — Блиновъ! на вотъ тебѣ въ самый ротъ — блиновъ! горячихъ блиновъ! подавись!…» И здѣсь герой нашъ въ первый разъ въ жизни пожалѣлъ, что у него русская фамилія, чему онъ сорокъ лѣтъ слишкомъ постоянно былъ радъ, и даже благодарилъ Бога, что и оканчивается она на овъ, а не на скіи. «Да, опять и то», продолжалъ размышлять нашъ герой: «осанки такой не имѣю, осанки, соотвѣтствующей званію управителя не имѣю, вотъ она какая бѣда, вотъ она бѣда-то какая надо мной горемычнымъ, осанки, соотвѣтствующей званію, не имѣю, — не имѣю осанки званію управителя соотвѣтствующей, совсѣмъ осанки такой не имѣю. Нашъ братъ и смотритъ-то, какъ-будто все чего-то боится, и идетъ-то, какъ будто проситъ прощенія у половиковъ, которые недостойными ногами своими попираетъ, и въ лицѣ такое подобострастіе, такое подобострастіе, что и сказать нельзя, никакъ нельзя сказать, недостанетъ

словъ, какъ говорится въ хорошемъ слогѣ, на языкѣ человѣческомъ… вотъ оно что! вотъ оно какое дѣльце-то! вотъ оно дѣльце-то казусное какое! Ну ужь извѣстно: по какой части пойдешь, съ тою и степень значенія въ лицѣ своемъ соразмѣряешь… степень-то значенія съ положеніемъ своимъ въ свѣтѣ соразмѣряешь…. А тутъ надобно, чтобы орломъ глядѣлъ человѣкъ, чтобъ на лицѣ было написано, что ему и чортъ не братъ, чтобы дѣйствовалъ смѣло, рѣшительно, на открытую ногу дѣйствовалъ бы, и умѣлъ бы этакъ съ откровенностію, не лишенною благородства, и словцо то крѣпкое кстати пригнуть, ну и тамъ что другое… Вотъ оно что! Чтобы какъ выйдетъ да заговоритъ ломаннымъ своимъ языкомъ, такъ чтобы мужикъ на него и взглянуть не смѣлъ, а только бы кланялся въ поясъ, да говорилъ: «Слушаю батюшка, Карлъ Иванычъ!… Нѣтъ, гдѣ нашему брату!.. Развѣ ужь заняться хожденіемъ по дѣламъ…» Но и хожденіе по дѣламъ оказалось неудобнымъ. Думалъ, думалъ Петръ Иванычъ, и покончилъ тѣмъ, что какъ ни вертись, службу оставить невыгодно, разорительно, словомъ, неблагоразумно во всѣхъ отношеніяхъ. И такъ, скрѣпа сердце, рѣшился онъ иттн въ департаментъ. Будь что будетъ! Можетъ и никакой бѣды нѣтъ, можетъ ему только такъ показалось, а въ сущности ничего! Наконецъ онъ даже дошелъ до заключенія, что можетъ быть оно даже и хорошо, что начальникъ его увидѣлъ на улицѣ, пожалуй чѣмъ чортъ не шутитъ примутъ участіе, вспомоществованіе единовременное дадутъ. «Да! да!» повторялъ Петръ Иванычь: «оно въ самомъ дѣлѣ даже и хорошо», и между тѣмъ чувствовалъ, что морозъ подираетъ по кожѣ. Три дня употреблено было на залечиванье разныхъ ушибовъ и синихъ пятенъ, и на утвержденіе себя въ благородной рѣшимости не унывать, помнить, что испытанія ниспосылаются намъ въ плачевной юдоли сей для возвышенія душевнаго мужества, и что не нужна бы человѣку и безсмертная душа, если бъ онъ уничтожался и падалъ передъ несчастіемъ. На четвертый день рѣшено было итти на службу. Но здѣсь на Петра Иваныча напалъ такой страхъ, что онъ буквально не могъ сдвинуться съ мѣста и нѣсколько часовъ совсѣмъ готовый, умытый, выбритый, во фракѣ, съ портфелемъ подъ мышкой, сидѣлъ какъ прикованный къ стулу, безсмысленно смотря на три какія-то головы, державшія компанію у противоположныхъ ворот. Когда опомнился онъ, былъ уже двѣнадцатый часъ. «Поздно!» сказалъ онъ себѣ съ тайной радостью. «Видно уже завтра!» и въ ту же минуту схватилъ шапку, надѣлъ шинель и калоши, и выбѣжалъ на улицу. Бѣжалъ онъ чрезвычайно скоро, ни на что не обращая вниманія, даже не заглядывая въ окна, хотя и любилъ заглядывать въ окна, и зналъ, что, заглянувъ въ окно, иногда можно увидѣть много хорошаго.

Бѣжалъ онъ на службу…

Въ десятомъ часу того дня, утромъ котораго происходило событіе, описанное въ четвертой главѣ, Степанъ Ѳедорычъ Фарафонтовъ, пришедъ въ должность, направился прямо къ столу, гдѣ обыкновенно сидѣлъ Петръ Иванычъ, чтобъ распросить его о ночномъ приключеніи и, по долгу службы, порядкомъ распечь его. Но Петра Иваныча, какъ мы знаемъ, тамъ не было. Такъ-какъ воспоминаніе вчерашняго выигрыша все еще держало его въ веселомъ расположеніи духа, то подошедъ къ экзекутору и спросивъ о здоровьи, весьма комически разсказалъ онъ ему странную встрѣчу съ Петромъ Ивановичемъ, особенно распространившись на счетъ удивительнаго танца, въ которомъ упражнялся Петръ Иванычъ, и на счетъ аріи, кажется, изъ «Соннамбулы», которою сопровождалъ онъ свои живописныя па, послѣ чего оба, и разскащикъ и слушатель, долго смѣялись, пожимая плечами. Степанъ Ѳедорычъ разсказывалъ не такъ тихо, чтобъ его никто не могъ слышать, кромѣ экзекутора, а потому исторія Петра Ивановича сдѣлалась тотчасъ извѣстною и еще двумъ тремъ чиновникамъ.