Ирина Зорина - Сухих соцветий горький аромат

Я захихикала, повернулась на бок и, подтянув одеяло к носу, закрыла глаза, оно всё ещё пахло Марком. По телу пробежала приятная дрожь сладкого воспоминания. Его сильные руки будто до сих пор касались моего тела. Ещё несколько секунд я нежилась под одеялом окутанная упоительной негой, затем отбросила его, вскочила на ноги, потянулась и босиком на цыпочках скользнула на кухню. На столе лежала записка. Я быстро схватила её и с жадностью принялась читать выведенные аккуратным скорым почерком слова.

Здравствуй, родная!

Ты так сладко спала, что я не посмел тебя разбудить. Прости, что ушёл не попрощавшись. Эта ночь была волшебной, незабываемой…

Я вспыхнула, по телу вновь пробежала дрожь. Улыбнувшись своему смущению, я снова обратилась к письму.

Я опьянён любовью и сегодня, верно, буду похож на сумасшедшего, который улыбается и смеётся совершенно невпопад. Люблю тебя…

Твой М. Г.

Я сложила тонкий листок пополам и поднесла к губам, затем, словно спохватившись, весело рассмеялась и отбросила его в сторону. Я была счастлива. Мне нравилось быть предметом страсти и обожания мужчины и мне понравилось принадлежать ему. Это чувство казалось наваждением, безумством, оно полностью поглощало меня, всё сильнее затягивая в бурный водоворот запредельных ощущений. Мне хотелось снова и снова припадать к источнику неукротимой, безудержной страсти и пить до опьянения. Иногда откуда-то из глубин сознания прорывался растревоженный голос совести, мнением которой я так беспечно пренебрегла. Он отчаянно пытался пробудить во мне чувство вины, пороча и укоряя за легкомыслие, но я решительно отвергала его нападки, повторяя, словно молитву, одни и те же слова: «Я хотела этого, мы оба этого хотели, и нам было хорошо. Я не обязана жить по чужим правилам. Я свободна». И голос умолкал, обижено прячась в обветшалую, растрескавшуюся раковину запретов и норм, за ненадобностью заброшенную в дальний угол.

Вечером того дня Марк уехал к отцу. Он позвонил уже перед самым отъездом и долго извинялся за то, что оставляет меня одну. Я желала увидеть его ещё хотя бы раз, перед тем как он уедет, но понимала, это уже невозможно. Его отъезд был неизбежен и крайне необходим, а потому я лишь шутливо просила прекратить беспочвенные извинения.

— Когда ты вернёшься? — спросила я.

— Точно не знаю, на работе взял за свой счёт три дня, но, надеюсь, удастся всё уладить быстрее.

— Я буду ждать тебя.

— А я буду очень торопиться, чтобы тебе не пришлось ждать долго.

Два дня от Марка не было никаких вестей, но у меня не оставалось времени на то, чтобы думать о причинах его молчания, отпуск закончился, начинался новый этап моей жизни — интернатура. Я очень волновалась и нервничала. Желая хоть чем-то себя занять и отвлечься от мыслей о предстоящем знакомстве с руководством и новым коллективом, я вымыла всю квартиру, до блеска начистила кастрюли и сковороды, перебрала гардероб и дважды перестирала и выгладила свои белые халаты.

В первый рабочий день я проснулась ни свет ни заря, вскочила с постели и начала собираться. Приведя себя в порядок и наскоро позавтракав, я сложила все необходимые документы в сумку и вышла на улицу. За ночь поднялся сильный ветер. Под его яростными порывами тополя, растущие возле дома, беспомощно махали ветвями, жалобно скрипели и оглушительно шелестели своими кожистыми листьями. Небо заволокло высокими глухими облаками, и сквозь них сочился оранжево-матовый свет. Защищаясь от ветра, я сильнее запахнула полы пиджака, немного наклонилась вперёд и отправилась к станции метро. Вокруг сновали, торопливо толкали друг друга, поспешно извинялись и вновь куда-то бежали спешащие по своим неотложным делам люди. Сегодня все стремились быстрее добраться до мест назначения и спрятаться от назойливого, завывающего в ушах и рвущего волосы ветра, все крепко держали свои головные уборы и сумки, кутались в кофты и пиджаки, наклоняли головы, словно разъяренные быки, готовящиеся к схватке с невидимым матадором.

С самого утра день у меня не задался. Не успела я завернуть за угол дома, как ветер растрепал мне причёску, и добрая половина шпилек рассыпалась по тротуару. Оставшиеся шпильки я торопливо достала из волос, сунула их в сумочку и наспех завязала разметавшиеся по плечам огненно-рыжие волосы в высокий хвост. В метро я так задумалась, что чуть не пропустила свою станцию, а когда спохватилась, чуть не забыла на сидении сумку. Уже возле самой больницы я не заметила камень и, неосторожно на него наступив, подвернула ногу. Сморщившись от боли, я рассерженно подумала: «Если так пойдёт и дальше, то главврач непременно окажется Сциллой, а заведующая отделением Медузой Горгоной, и мне придётся вечно укрываться от её смертоносного взгляда».

Но, к моему облегчению, главврач Евгений Петрович оказался вовсе не Сциллой, а приветливым мужчиной средних лет с узкими, сутулыми плечами и круглым животом, обтянутым белым халатом. Его овальное лоснящееся лицо с периодически выступающими на высоком лбу крупинками пота, которые он неустанно вытирал большим клетчатым платком, излучало добродушие и теплоту. У него были чёрные волосы, на висках уже тронутые сединой, кустистые, всклокоченные, сросшиеся на переносице брови, длинный крючковатый нос и матово-карие, совсем как у овчарки, глаза. Над мясистой верхней губой топорщились густые чёрные усы. Когда он разговаривал, они вздрагивали, обнажая неровные зубы, и смешно щетинились, словно маленькие морские ежи. Из-за глубоких продольных морщин на лбу, мешков под глазами и обвисшей на щеках кожи он выглядел уставшим, но вызывал уважение и симпатию своей цепкой деловой хваткой и знанием дела. Он был умён и общался с коллективом учтиво, что мне сразу очень понравилось.

Евгений Петрович лично провёл меня в кабинет заведующей терапевтическим отделением и попытался, хоть и безуспешно, сгладить своим присутствие острые углы её многогранной личности. Заведующую отделением Ольгу Геннадьевну вряд ли можно было назвать Медузой Горгоной, но её дальней родственницей вполне. Она была тучной женщиной лет пятидесяти. Держала себя высокомерно и надменно, на персонал смотрела свысока, разговаривала небрежно, как бы нехотя, и в голосе её отчётливо звучало горделивое презрение. Она могла позволить себе прикрикнуть на молодого врача или медсестру, сказать грубость или, ворвавшись в ординаторскую, начать отчитывать подчинённого в присутствии коллег. Внешность её была не менее кричащей, если не сказать вульгарной: короткие волосы, выкрашенные в соломенный блонд и накрученные крупными буклями, торчали надо лбом и ушами неким бесформенным, несуразным сооружением; длинные, как у хищной птицы, ярко-розовые с мелким цветочным рисунком и бесчисленным количеством стразов ногти и губы, полные, обвислые, жирно накрашенные огненно-алой помадой. Но самым тошнотворным элементом её образа был следующий за ней по пятам, всюду проникающий, нестерпимо сладкий аромат дешёвых духов. Её внешность отталкивала и пугала меня. При виде своей начальницы я терялась, забывала слова и заикалась. Мне хотелось сбежать, спрятаться от визгливого голоса и бессмысленного, лягушачьего взгляда, но, к сожалению, бежать было некуда, я была её интерном. Теперь, по меньшей мере, год мне придётся выслушивать бесчисленное множество абсолютно неинформативных тирад и стоически терпеть её грубость и хамство.