Сергей Докучаев - О всех, забывших радость свою

— Матерей не выбирают, — сказал я, возвращаясь в кровать.

— Поздно из себя мать строить, — сказал Валера и вернулся на свое место. — Раньше нужно было думать, а не по мужикам бегать.

Я умылся, почистил зубы, вытер полотенцем подмышки и шею. Потом заправил койку.

— А душа тут нигде нет?

— Только салфетки влажные.

— Жаль.

Маме Валеры было за шестьдесят. Светлые волосы аккуратно уложены под платок. Никаких украшений и косметики на лице не было. Строгий, равнодушный взгляд. Когда она зашла к нам, то положила на мою тумбочку небольшой кулек и поставила стакан воды. Сказала выпить после завтрака. На мой вопрос, что это за таблетки, она лишь отрезала:

— Вам врач назначил, значит пейте. Какая вам разница.

— Большая разница, — ответил я. — Пока не увижу врача и не поговорю с ним, пить ничего не буду.

Она еще раз смерила меня презрительным взглядом и повернулась к Валере:

— Сынок, вот выпей таблетки после еды. Я сейчас принесу кашу и какао.

— Да отстань ты со своей кашей и какао. Оставь меня в покое уже, наконец.

— Ну что ты такое говоришь, Валерочка? Я пойду, схожу за кашей.

— Иди с глаз моих долой.

Она вышла в коридор. Я подскочил с кровати и выбежал вслед за ней.

— Подождите. Вы меня поймите. Я вчера очнулся непонятно где. Связаться с родными не могу. Хорошо, хоть ваш сын меня покормил. А представьте, если бы я был тут один?

Она посмотрела на меня пустыми глазами, а потом сказала:

— А вы думаете, что не один?

И пошла к будке. Я вновь ее нагнал.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего, — ответила она, делая какую-то запись в журнале. — Если бы вы были не один, молодой человек, то не попали бы сюда.

— Куда — сюда? Я и хочу понять, куда попал. И почему меня тут держат? Если я болен, то лечите, если нет — то выпускайте.

— Вы больны, молодой человек. Мы все давно больны. Идите к себе лучше. Я скоро принесу завтрак.

— Можно еще один вопрос?

Она кивнула.

— Телефон не работает? Позвонить отсюда как-то можно?

— Телефон сейчас не работает. Неполадки на линии.

— А сотовый?

— Здесь не берет.

— А ключ от лифта вы можете мне дать? Я хочу подняться наверх и связаться с женой.

— Это уже как минимум три вопроса, молодой человек. Пациентам не разрешается пользоваться лифтом без персонала.

— Ну, отвезите, пожалуйста, меня тогда наверх! Прошу вас! Или свяжитесь с моей женой. Скажите, где я и что со мной.

Она подняла на меня взгляд.

— Молодой человек, не вынуждайте меня колоть вам успокоительное, у нас и так его в стране не хватает. Родные в курсе о вас. Это все, чем могу вам сейчас помочь. Идите и отдыхайте.

Я хотел еще что-то сказать, но не решился. Эта женщина была холодна как покойник.

В курсе они. Как же они в курсе, если никого нет? Катька должна была уже тут быть первой, если бы знала.

Валера сидел и читал газету. Я лег на койку и закинул ногу на ногу.

— Дурдом, извините, конечно, но ваша мать, упертая, как слон. Позвонить нельзя, ключ не даст. Говорит, что мои близкие все обо мне знают. Тогда где они?

— Если говорит, что знают, значит, знают. Потерпи. Моя мать невыносима, но если что-то говорит, значит, так оно и есть.

Каша была никакая на вкус. Один большой комок овсянки. Какао было холодным. Лучше бы наоборот. Таблетки я проглотил. Во рту появился металлический привкус.

— Ты не обращай на нее внимания. Два раза замужем была. Родила вот меня, с детства больного и хилого. Когда я был маленьким, она встретила одного мужика и стала изменять отцу. Они встречались около двух лет, потом он исчез, прихватив с собой все ее накопления и деньги от проданной квартиры. Вот и озлобилась совсем.

— Что-то у всех ваших женщин прямо не жизнь, а драма, — сказал я.

— С отцом вскоре развелась, — продолжил Валера. — Это был последний гвоздь в гроб ее личной жизни. Молодость и красота тела ушла. Осталось лишь разбитое сердце, десяток морщин, да болезненный сын. Когда я начал болеть все чаще, мои почки и сердце лихорадило, за мной потребовался постоянный уход. Она вышла на пенсию и посвятила жизнь мне, так как больше было некому.

— А ваша дочь и любовница, что навещали вас?

— Мать о них ничего не знает. Они приходят по выходным, вечером, когда никого нет. С дочерью я сам только лишь недавно начал сближаться. А о моем романе с Екатериной Валерьевной ей лучше не знать. Закатит такой скандал. Боится, что я на кого-нибудь лягу и так лежать и останусь.

— Представляете, как бы она обрадовалась, если бы узнала, что стала бабушкой?

— Не думаю. Она не любит детей. Меня она родила поздно, и то больного. Я пил, гулял в молодости. Был предоставлен сам себе. Она занималась личной жизнью и работой. А как ее этот мужик на деньги кинул, так она вообще закрылась в себе и обиделась на весь мир. Сама пить стала. Как ее еще с работы не выгнали. Так что лучше ей ничего не знать. Сейчас пытается грехи замолить, да выглядит неубедительно.

— Какие грехи?

— Такие. Мужа своего больного она бросила давным-давно. Еще по молодости. Может, и я такой чахоточный родился потому. Господь, наверное, наказал.

— Это какого мужа?

— Да… Ошибка молодости, как она любила повторять. Штамп в паспорте, не больше.

— А что с ним случилось?

— Я точно не знаю. Она всегда туманно об этом говорила. Урывками. Что-то я подслушивал, когда к нам ее подруги приходили старые, что-то и от самой нее узнавал. Вроде как он резко заболел. Сердце. А она поняла перспективы и сбежала с кем-то. Это еще было до моего рождения. В общем, тайна покрытая мраком.

— Да уж. Если это так, то, конечно, поступок некрасивый, может быть, даже и грешный, хотя я в этом мало что понимаю.

— Это от человека зависит. Вот ты простил бы своей жене такое?

— Сложно сказать. Во-первых, моя жена вряд ли со мной так бы поступила. Мы друг друга любим. Во-вторых, даже не знаю.

— Любовь, она как каша овсяная. Бывает теплая, вкусная и без комочков, а бывает холодная, слипшаяся в один комок, вон как эта.

Он указал на тарелку с недоеденной кашей.

— Это точно. Бывает.

Я лежал и, рассматривая потолок, обдумывал все вышесказанное. Что-то опять у меня свербело в голове. Мысли так и бегали, но в единую картину не складывались. Волновала абсурдность ситуации. Я свалился с приступом, очнулся тут. Выслушиваю душещипательные истории трех женщин и одного мужика, а сам я как будто в стороне всего происходящего. Как будто так и надо. Зачем мне вообще знать об их жизни?

Какая-то лампочка внутри мигала красным светом. Что-то кричало, но не могло докричаться. Что-то очень важное.

Мои мысли прервал голос пожилого человека, обращавшегося ко мне. Это был голос доктора. Фигура его была дряхлой, а на лице вилась козлиная бородка.

— Добрый день, Максим. Меня зовут Роберт Васильевич. Я врач этой славной больницы. Как вы себя чувствуете?