Сергей Докучаев - Глиняный сосуд

Сердце тяжело застучало. Двумя бесчувственными пальцами он смял край окурка, и, бережно положив его в карман, стал вставать со ступенек.

— Куда я дел банку с солидолом?

Через десяток заколоченных домов, Валет вышел на перекрестье улиц и подошел к колодцу, намереваясь промокнуть кепку в ведре.

— Как ты сюда попала? — спросил Валет, пытаясь выкинуть многоножку из ведра.

Он заскользил глазами по зыбкому перекрестку, на пятачке которого ютились десятиметровый обелиск павшим в Великой Отечественной войне односельчанам, продуктовый магазин с проросшей внутри березой и автобусная остановка невнятного, как оконная замазка, цвета.

Подбежала черная дворняжка с торчащими ребрами, обнюхала заштопанную штанину человека и покорно улеглась в ногах.

— От меня тебе толку не будет, — сказал Иван и стал размышлять на предмет короткой дороги к храму. — Возвращайся лучше к деду Толику. Тот хотя бы хлебом накормит.

Пес неодобрительно загавкал и убежал прочь.

— Вот и я того же мнения.

Пройдя узкой извилистой тропой сквозь сосновый бор, он увидел ржавый купол храма без креста, с покосившейся на запад колокольней. Тут же, рядом, возле складов, на консервации стояли два молоковоза. Наследие последнего председателя, сбежавшего от народного гнева в неизвестном направлении.

Только Валет миновал машины, как со спины его окликнули. Тело по инерции сделало еще несколько шагов, а голова, часто живущая отдельной жизнью, повернулась. На траве сидел Семен и любовался в начищенную лопату.

— Куда путь держите, Иван Олегович? — спросил паренек и ловким движением руки выдернул волос из оттянутой ноздри. — Неужели на проповедь попа?

— Здорово, Сеня, — сказал Иван Олегович. — Да, вот иду послушать.

— Не верю я во все это.

— А во что же, позволь спросить, сейчас верит советская молодежь?

— В песок маслянистый под ногами, в то, что все погорело в огородах без дождей, в то, что совхоз закрыли. Вот в голос священника верю. Слышите, какой он громкий? А в то, что говорит, не верю. Бога придумали люди.

— И зачем же, скажи-ка мне?

— Может быть, чтобы людям было не так страшно умирать.

— А людей тогда кто придумал?

— В школе про обезьян говорили, но это сущая глупость. Обезьяны разумнее людей себя ведут. Я с сестрой в зоопарке видел.

— Вам, молодым, рано думать о смерти, а мне, старику, пора бы начинать готовиться. Грехи к земле тянут.

— Думать о смерти? А чего о ней думать, Иван Олегович? Я, как молокозавод прикрыли, только о ней и думаю, закапывая покойников. Вот в них верю, потому что они теперь — мой хлеб.

— А чего ты лопату начистил? Хоронят кого?

— Инструмент должен всегда находиться в чистоте. Может, Вы сегодня помрете.

— Это верно говоришь, от такой жары и помереть можно, — почесывая горбинку на переносице, пробубнил Валет. — Картошку только копать хорошо. Быстро сохнет. Ты еще не начинал копать? Галя все сентября ждет, а я ей говорю, что до бабьего лета только выжившие из ума тянут. Дожди начнутся — и поминай картошку лихом. Совсем из ума выжила. Ладно, заговорился я. Пойду, лучше послушаю.

— Бывайте, Иван Олегович, — проговорил Сеня в спину удаляющемуся старику.

Валет, будто отгоняя мух, перекрестился, открыл калитку и пошел, виляя между покрытыми мхом дворянскими надгробиями, к храму, на громкий голос священника:

«Братья и сестры! Христиане теперь спасаются только терпеливым перенесением скорбей и болезней.

— А что значит быть христианином? — спросил нескладный, собранный как бы из разных деталей, старик с тростью. — Любка, ты не знаешь?

Любка отрицательно замотала головой. Словно рябь, по беззубым запавшим ртам, пробежал смех.

— «Блажен, иже имет и разбиет младенцы твоя о камень». 136-й Псалом царя Давида. Поясняю. Только зарождаются лукавые, нечистые, блудные, тщеславные, горделивые мысли — сразу разбивайте их о камень. Камень — Христос. Вот, если кратко, одна из черт христианина. Борьба с самим собой. Дух творит себе форму. И если наш дух не будет соответствовать Евангельской любви, то тогда и форма выльется в новый 1917 .

— Что, и Рахата тоже любить? — спросила одна из женщин с перекошенным от инсульта лицом.

— Да, попил Рахатик кровушки. Продал даже наши тени.

— Бог, который унижался перед творением — это безумие, — просипел сквозь гнилые зубы мужик в серой спецовке. — Гончар просит прощения у чашки.

— Однажды моего отца позвали исповедовать в строжайшей секретности чиновника, у которого дома произошел бунт одичалой совести, — стал говорить священник. — Еле успели вытащить из петли. Родные сказали, что за ужином отец оглядел семью, комнату полную утвари, дефицитные яства на столе, свой шелковый халат, а потом, как резаный поросенок закричал: «Зачем все это?!».

Где-то вдалеке раздался приглушенный раскат грома.

— Неужто дождь будет?

— За лесом гремит.

— Поздно. Все погорело уже.

— Так уж ничего? — запротестовал нескладный старик с тростью. — Нашему селу больше трех сотен лет. Кто только по этим улицам не ходил. Дворяне, крестьяне, матросы.

— Какие матросы, дед? Здесь отродясь матросов не было.

— Ты не дерзи, — зашипел на него старик. — Я знаю, что говорю. Мой дед был отставным матросом и при царе лесничим службу нес. Каждый камель был подписан.

— Да околесицу твой дед нес, — ответил тот, многозначительно сплюнув на землю.

— Понимаете, — проговорил священник. — Господь пришел спасать не камни, а души. Здесь уместно вспомнить второе послание апостола Павла к коринфянам: «Но сокровище сие мы носим в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам».

— Эх, а все-таки приятно пожить подольше, — сказала тощая старушка.

— На момент встречи с Богоматерью и спасителем, старцу Симеону было триста шестьдесят лет, — кротко упрекнул священник. — Прожил он эти сотни лет в наказание за сомнения.

— Триста шестьдесят лет, ты погляди!

— Да ты, бабка, не знаешь, чем занять день до вечера, а все туда же. Валет, ай да в карты перекинемся?

Валет отмахнулся рукой.

В этот самый момент мимо храма, чуть не задавив тощую курицу, пронесся красный «Опель».

— Окаянный человек! — чихая от поднявшегося пылевого облака, прохрипела одна из женщин. — Кто же так ездит? А если ребенок выбежит на дорогу?

— Давно я говорил, нужно разобрать ветряную мельницу и проложить путь напрямик. Какой в ней теперь толк? Странно, что она до сих пор не остановилась.

— Это к Любке поехала дочка с зятем. Эй, Любка, кажись к тебе поехали.

— А? — встрепенулась Любка.

— Беги к дому. Твои вон поехали.

Пожилая женщина вскочила со скамейки, поклонилась отцу Михаилу и побежала догонять пыльный хвост от машины.