Иван Булах - Деревенская околица. Рассказы о деревне

Витька хоть и был забулдыга, зато друг настоящий. И уважительный. Я на какие-то пять лет старше его, а он как привык, так меня всё время и навеличивал. При всех, я «товарищ старшина», а один на один — Фёдор Васильевич. Сам хоть не Иван Поддубный, а завсегда лез в драку, если меня из-за веры в Господа нашего, кто-то поднимал на смех. «Не тронь, — орёт, сам аж трусится, — это такой человек, что ты ему и в подмётки не годишься!»

Чудной был, но главное, не лез в душу, только раз и спросил:

— Фёдор Васильевич, при всём уважении к вашей вере в Бога, хочу спросить. Как же ты смог пересилить себя и принять грех на душу — укокошил фрица, когда он меня в грудь автоматом пихал? Я тогда так испугался, что думал всё, — мне конец.

— Если честно, я и сам не знаю. А Бог, он милостив, он простит. Ты и меня пойми: тут брата Ваню у меня на глазах убили, и ещё твою христианскую душу мытарят автоматом. Ну, вот и не сдюжил. Как это случилось, даже сейчас сказать не умею. Но ты не поверишь, я тогда сам здорово напужался, и тогда как кто со стороны руководил мной и тем злосчастным поленом.

— За что я тебя и люблю, — говорит он, — так это за то, что ты в герои не лезешь. Простой, как телёнок, но друг настоящий.

И всё. Больше мы об этом ни разу не говорили.

А тут, хоть верьте, хоть нет, но на войне бывает всякое — опять свела нас судьба с Берестовым. Его мы не искали, а вот надо же, встретились. Теперь он был уже полковником, но так же заведовал интендантством и отвечал за обеспечение дивизии. Меня он не узнал бы, но это всё Витька. Да и как нас признать?

Мы тогда как муравьи таскали и тесали топорами брёвна. Торопились пустить переправу через какую-то капризную речонку, уже и не помню её названия. Пот в три ручья, разогнуться некогда, шутка ли, на берегу пробка. Танки, тягачи, пушки, грузовики… Пехота матом кроет: «Шевелитесь, щучьи дети! Налетят бомбардировщики, ведь из-за вас сгинем!» Всё правильно, кругом болото, куда ни сунься — топь. Среди этого скопища ждут и легковушки с охраной, а пассажиры в них с большими звёздами на погонах. И тоже с опаской на небо поглядывают. Торопят.

Вдруг чую, Витька пихает в бок.

— Товарищ старшина, а ведь я, кажись, углядел знакомца. Да ещё какого! Это судьба, а ещё уже целый полковник, получается.

— Какой ещё знакомец? Какой полковник?

А он швырнул окурок, на гимнастёрке складки под ремнём согнал за спину, усишки растопырил и на берег. Да прямиком к одной «Эмке». Вижу, охрана его тормозит: «Куда прёшь?» Только он своё обычное: «Рядовой Тухачевский, разрешите…», как его сбили с ног, заломили руки и уже обыскивают. Но тут бывший наш подполковник Берестов услышал знакомую фамилию.

— Стойте, — кричит, — это ты, Тухачевский? Живой? Куда же вы к чёрту тогда запропастились с пекарней? За это и под трибунал недолго загреметь. Кстати, — где человек божий, Кожевников?

— Старшина Кожевников вон в болоте, как леший топором махает. А вот из-за пекарни, товарищ полковник, вы правы, нас тогда чуть не расстреляли, — и всё ему подробно рассказал.

Вытащил нас Берестов из болота, опять попали на пекарню. Как сейчас помню, за неделю отбросили немцев километров на полтораста. Вроде хорошо, но дело было по весне, тут распутица. Лёд на реках тронулся, зарядили дожди. Нашу пекарню перебросили ближе к линии фронта. Повторюсь, — такое бывает только на фронте, — попадаем мы в аккурат, куда бы вы думали? В тот же городишко Залесовск, где стояли перед войной. Нашу пекарню мы только чуть подшаманили и на ней стали опять работать.

Два-три дня проработали и всё — кончилась мука. Тылы растянулись, отстали. Сапёры и переправы навели, но места кругом болотистые, а грязища такая непролазная, что тягачи вязнут. Тут ещё ни раньше, ни позже прибыл член Военного совета из ставки Верховного. Побывал он в войсках, на передовой, потом собрал совещание, каждый получил нагоняй, нашему полковнику приказ.

— Накормить солдат! А как, это уж ваша забота, для того и существует интендантская служба. Солдаты сидят в землянках, окопах в мокроте и в холоде, да ещё голодные! Это вам не сорок первый год! За невыполнение приказа пойдёте под трибунал!

Приходит Берестов к нам на пекарню. Садится, закуривает. Видать, здорово его допекла забота, стал рассуждать вслух.

— Махорка есть, консервов и крупы, хоть и мало, но на несколько дней хватит, а вот с хлебом совсем беда. Плохи наши дела. Вроде и не виноват, а отвечать придётся. Всё правильно. Ты, человек божий, потом хоть помолись за помин моей души, — говорит он вроде и шутейно, а у самого глаза серьёзные.

И тут меня как осенило сверху.

— Товарищ полковник, всё обойдётся. Мы постараемся.

Пожал он плечами и говорит: «Что ж, постарайся», и ушёл.

Я беру Витьку, ещё двух солдат из хозвзвода и к озеру. На лодке добрались до места, где в начале войны утопили муку, шарим шестами — есть! Витька не верит, что будет толк, а я ему своё:

— Ты курсы мастеров-хлебопёков проходил? Свойства ржаной муки знаешь? Нет? Тогда сопи в две норки. Давай спробуем.

Спирт с собой, охотники нашлись. Выволокли мы пять мешков в лодку и к берегу. Мешки осклизлые, тиной взялись. Обмыли их. Я перекрестился, а потом ножом повдоль полосанул, развернул как золотое руно, и сам оторопел. Верите ли, мука всего на палец взялась тестом, даже не затхлая. Там на дне били холодные ключи, вот она при одной температуре была как в холодильнике.

Ну, тут и началось! Беру ещё людей, из плах сколотили мостки к мешкам в воде, и пошло-поехало. Запыхтела опара, задымила труба, загромыхали хлебные формы. Всю ночь мы, как черти, без сна и отдыха. Шутка ли, дивизия без хлеба. Утром снова дождь шпарит, слякотно, сыро, неуютно, а у меня на душе ясно и как соловьи поют. Завернул в полотенце пять буханок и бегом в штаб дивизии. Он располагался в здании сгоревшей школы, у которой уцелело лишь одно крыло. Только сунулся, да не тут-то было, у дверей стоят особисты и близко не подпускают. Я обращаюсь к старшему по званию.

— Товарищ капитан, мне срочно нужен полковник Берестов. Хлеб надо отправлять по ротам, а на чём и как, — указаний нет.

— Какой ещё хлеб? Ты чего мелишь? — удивляется капитан, — с твоим полковником сейчас сам член Военного совета разбирается из-за этого хлеба. Не миновать ему трибунала.

— Какого трибунала? Как нет хлеба? Всем хватит, вот прошу передать, — и сую ему полотенце с горячими булками.

— А ты сам-то кто будешь?

— Старшина Кожевников, командир отделения пекарни. Прошу срочно доложить.

Он скрылся за дверью, потом вылетает и говорит:

— Ну-ка, старшина, — заходи.

Захожу. Вижу, на столе лежат мои пять буханок хлеба, вокруг офицеры и среди них один такой матёрый, седой, с генеральскими погонами. И главное, что строжится над моим полковником Берестовым, тычет пальцем в хлеб и ещё ёрничает: