Иван Булах - Деревенская околица. Рассказы о деревне

— Это ты, Николай Борисович, оставь, — начал спорить Костя. — Да, сейчас восхищаются полководческим гением Александра Македонского, Чингисхана и Наполеона или другими, но это же изверги человечества. Согласен, издалека всё кажется великим, а каково было тем, кого они потопили в крови? Только представьте, мирно живут люди, растят хлеб, рожают детей, что-то строят. Налетают воины великого полководца и всё сжигают, женщин насилуют на глазах мужей и детей, убивают стариков, ребятишек, а здоровых людей гонят в рабство. И где тут величие?

— Странно ты судишь об истории. Это же свершившийся факт, и какой толк в осуждении? Хотя бы согласись, что люди они были талантливые, с точки зрения военного искусства.

Костя спорить не стал, потому вдруг говорит:

— Вот Егор Иванович скажи, ты восхищаешься гением полководца Наполеона за то, что он столько извёл наших русских мужиков и спалил Москву? Только по-мужицки, честно.

— Да я бы его, суку, догола раздел и три улья пчёл высыпал на башку. Ей-Богу, не пожалел.

— Ты Костя сегодня как сырого мяса объелся, на всех кидаешься и критикуешь, — стал успокаивать его Антон Сергеевич..

— Ладно, подойдём к проблеме с другого конца. Если все не могут стать полководцами, то издеваются над животными. Взять хотя бы тебя, Егор Иванович, ты только не обижайся. Вот курица у тебя снесла яйцо, а ты его из-под неё тащишь на сковородку. А она, может, хотела цыплёночка-сыночка вывести, а ты ему жизнь сгубил. Понимаешь? Ты же убийца, сгубил жизнь цыплёнка! И ещё: пчёлы мёд собирают целое лето, а ты у них его бессовестно отбираешь. Малость оставишь на зиму на пропитание, а всё остальное грабишь. И тебе не совестно?

— Не себе беру, а колхозу. Народу всему и обчеству, — стал оправдываться пасечник.

— Хорошо. Хрен с ними, с колхозом и «обчеством». А вот Зорька даёт молоко не «обчеству», не тебе, а Буяну, своему сыночку. Ты же его месяц чуть молоком попоил, а потом всё молоко себе — на сметану, творог и масло. Жрёшь и не подавишься.

— Она же корова, — опять стал оправдываться Егор Иванович.

— Ну и что? — наседал Костя. — У неё тоже есть нервы и материнские чувства. А ты что делаешь?

— Что я делаю?

— Он ещё и спрашивает! Ты осенью Буяна зарежешь на мясо и сожрёшь, а думаешь, ей не жалко своего родного детёночка?

— Так это же наша питания, — растерялся Егор Иванович.

— А если твоего Мишаню да на мясокомбинат и на колбасу?

— Подь ты к лешему. Скажет тоже. Это же скотина, а мой Мишаня анженер. Нешто анженеров едят?

— А как состарится Зорька, что ты сделаешь?

— Прирежу. Я завсегда кума Егора зову, самому жалко. Да и моя Настасья Фёдоровна, как ни в себе, месяц не разговаривает.

— О-о! И это в благодарность за то, что она тебя десять лет кормила, поила, давала тебе сметану, масло, мясо, а ты её за это — под нож. Совесть у тебя есть после этого?

Тут до Егора Ивановича, наконец, дошло, что Костя его разыгрывает. И как тонко подошёл, с философией. Приплёл сюда даже Наполеона с Гитлером, а он и поверил.

— А подь ты (Максимка, закрой уши) на… (трам-тарарам).

Взрыв смеха был такой, что Шарик проснулся и с перепугу залаял с подвывом. Это ещё больше развеселило.

Гости охотно помогали Егору Ивановичу на пасеке, так как в это время был самый взяток у пчёл. Ему одному несподручно, а с помощниками совсем другое дело. Он успевал перебирать рамки в ульях, и медогонка гудела на всю округу. Помощники не успевали таскать носилки с рамками, а он распечатывал и распечатывал тяжёлые соты. Янтарный тёплый мёд тягуче, как-то с наплывами, бесшумно заполнял алюминиевые фляги.

Отрадная это картина! Все при деле: пчёлки жужжат, люди копошатся. В это время и солнце светит по-особому, тепло и ласково. Облака, эти вечные странники неба, комьями белой ваты лениво проплывают над пасекой и на минуту-другую застят солнце. Горячий воздух аж струится. Трава, кусты и деревья исходят таким ароматом, что кружится голова. Пологие склоны гор, где был покос, кажутся хорошо выбритыми щеками, а обкошенные кусты и точки стогов на них темнеют веснушками.

***

А вот как гости отдыхали, когда наступало свободное время. С утра, наскоро позавтракав, уходили вниз по реке и в тихих омутах Серебрянки рыбачили. Если удавалось добыть тайменя, то это было событие! Конечно, ставили палатку, где в жару отдыхали. А ещё загорали. Собирали целебные травы: зверобой, душицу, тысячелистник, их тут хоть литовкой коси.

Николай Борисович щёлкал фотоаппаратом, чтобы надолго запомнить красоту природы, и это ему потом помогало в работе. Но больше рисовал, он буквально ходил по пейзажам. А это дивная природа: горы, стога сена, красавица Серебрянка… В это время забывал всё, уходил в свой мир цвета, объёма и перспективы.

Варили уху, это ли не милое дело? И каждому найдётся дело, это для души. Чистят картошку, потрошат рыбу, собирают дрова. Горит костёр, ключом закипает в ведре вода, сизый дымок тянется вверх и незаметно растворяется. Только начинали звякать посудой, из травы появлялся Шарик, садился поодаль, высовывал язык и улыбался, как бы желал приятного аппетита. Пёс был совестливый, не наглел, он знал, городские люди добрые — угостят.

— А-а! Явился, нахлебник, — беззлобно корили его «добрые городские люди», — на и тебе, бродяга. Угощайся.

К той поре вызревала малина, смородина. Наедались до оскомины, ну чем ни рай! На пасеку возвращались уже по темну.

***

Однажды Николай Борисович разговорился с самим Егором Ивановичем на щекотливую для него тему:

— Любезный Егор Иванович, дети в городе, есть к кому притулиться, — не тянет тебя в город в благоустроенную квартиру?»

— А что я в городе забыл? Среди этой толкотни и суеты на асфальте и в бетоне, я на второй же день помру с тоски. Как это можно жить без земли и без родни? Без своих корней я, как вон та сухостоина, сразу зачахну. Тут если зимой на день-два вырвемся с матерью внуков проведать, так не дождёмся, когда назад домой. Нет, ты что! И потом, а куда я избу в деревне дену?

— Как куда, — продашь.

— Та ты что?! — Егор Иванович так изумился, что даже встал и заходил. — Да я скорее умру, чем брошу свой дом. Знаешь, как я его строил? Это же была целая история. Ты только послушай.

После фронта вернулся я домой и не узнаю своей деревни. Вроде, чужая. Мало того, что грязь непролазная, так ещё кругом разор и упадок. Мужиков, кого поубивало, а кто насмотрелся, как живут люди за границей, плюнул на колхоз с его трудоднями и подался в город. До войны мы в деревне жили, как крепостные, особо не разбежишься, так как паспортов нам не полагалось. А это значит — сиди в деревне и не рыпайся. Хоть и грешно говорить, но война помогла многим сбежать из колхозов. Кругом разруха, рабочих рук не хватает, кто поумней, те смекнули — бежать.