Ральф Дутли - Последнее странствие Сутина

Моди, вечно пьяный от абсента и сивухи, жизнь – в угаре. Он курит гашиш и опиум, утверждая, что это единственные доступные средства от его туберкулеза. При этом всегда чисто вымыт. Нет ни одного дня, чтобы он не шагнул в старую помятую ванну. Вымывшись, отправляется на охоту по кафе Монпарнаса. Он может все, с легкостью бросает штрихи на бумагу, быстро, все должно происходить быстро, как сама жизнь, ни один эскиз не отнимает у него больше нескольких минут. В кафе он подстерегает случайного клиента, который поставит ему стакан джина за карандашный портрет. Он платит своим блокнотом. Что за неприличная легкость, с которой он наносит на бумагу несколько черт, голову, глаза, нос, надменный рот.

Для диковинного друга из Смиловичей каждая картина – мучительное испытание, которое обычно заканчивается ее уничтожением. Опрятность – не подспорье для того, чтобы общаться с людьми там, снаружи. Постепенно Сутин отгораживается от мира плотной стеной телесных запахов. Он не хочет лишиться защитного барьера. Те, кто чересчур приближаются к нему, заблаговременно меняют курс. Сильный запах – оружие против навязчивого мира.

Изобретательный Моди показывает ему даже, как бороться со вшами и клопами, как держать докучливых сожителей подальше от себя. Он сдвигает вместе оба продавленных матраса в Сите-Фальгьер и окружает матрасный остров стеной пепла. Позже, однако, он утверждает, что хитрые твари забираются на потолок мастерской и падают оттуда на жильцов, которые лежат внизу, каждый с книгой в руках, поставив рядом свечу. Находчивые создания, намного умнее нас.

Сутин перестает слышать. Фужита, поводырь, сосед по Сите-Фальгьер, ведет его в больницу Лаэннек. Что тут у нас? Множество крохотных клопиных яиц. Врач только удивляется и выуживает из уха художника целое клопиное гнездо.

Сутин слышит опять. И еще в катафалке до него доносится голос Модильяни. Он здесь, в его левом ухе, которое покоится на ладони его согнутой руки. Сутин слушает. Он здесь.

Сие насекомое… люди кормят даром за свой счет… оно не любит вина… предпочитая ему кровь… оно способно… при помощи темной силы… увеличиться до размеров слона… и растоптать людей, как колосья… голова служит ему троном… и вот уже грядут они, его бесчисленные потомки… которыми оно вас щедро одарило… дабы ваше отчаяние было менее горьким…

Как, ты не знаешь Лотреамона? – раздается возглас в ухе Сутина. Да вы там, в своей проклятой деревне, верно, ничего не читали, кроме Талмуда?

Где же это было, где именно прохрипел Моди ему в уши с раскатистым «р» горькую оду к воши из Лотреамона? В Улье, в Сите-Фальгьер? Читая песни Мальдорора, Моди впадает в транс и экстаз, они его евангелие, его ежедневное благовестие, его дьявольское моление. Никогда он не выходит на улицу без этой небольшой изодранной книжицы в боковом кармане его запачканного пиджака из темного вельвета. Он носится туда и сюда по мастерской, метая в слушателя молнии из глаз, сам превращается в лотреамоновского падшего ангела, сатанинского искусителя, который вершит месть, желая наказать Бога за создание никчемного человеческого рода. Сутин снова слышит Модильяни, с хрипом, кашлем, свистом, карканьем выталкивающего фразы Мальдорора. Дибук завладел им. Языком Лотреамона вещает его туберкулез.

О скудоокая вошь… покуда человечество в убийственных войнах… раздирает собственные фланги… покуда божественная справедливость… метает молнии мщенья на своекорыстный земной мир… покуда человек не познает Творца… и будет осмеивать его, хотя бы и не без причины… твердой пребудет власть твоя над Вселенной…

Он купается в черных волнах Мальдорора с их язвительно гудящим пением, которое он в восторге и омерзении выталкивает изо рта. Рот Модильяни переполнен Мальдорором. Снова и снова он упрекает Сутина, что тот ничего не читал, он заставляет его читать.

Как свободен Моди, когда он декламирует. Как свободен от всякой боли, целиком обратившись в голос. На языке его соль вечности. Опиум и поэзия. Бодлер на несколько минут излечивает его от туберкулеза. Как он отрешен от всего, как великолепен в своей воплощенной муке. Хаим сидит на матрасе на полу, завороженный каркающими гримасами, и глядит на бушующего Моди, ревущего хвалебную песнь к воши.

О дщерь грязи!.. О грязь, владычица земных царств… позволь глазам моим злорадно наблюдать… игры прожорливых твоих созданий…

Он сидит будто приколоченный гвоздями, не понимает почти ничего, но то, что понимает, вгоняет его в страх. Откуда эта свобода, как может Моди высмеивать этими ядовитыми песнопениями священные писания своих предков, Тору и Талмуд, всю книжную мудрость отцов? Песни Мальдорора стали его библией, которой он приводил в ужас дубодревних бородатых итальянских раввинов в Ливорно и своих родичей. Они зажимают уши ладонями.

Даже сейчас, в катафалке, который унесет его в белый рай, Сутин чувствует на себе вину и проклятие за то, что его малодушное ухо внимало этому пьяному проповеднику из Ливорно. Моди больше не осознавал, кто он такой. Он требует, чтобы Сутин пил, вынуждает быть пьяным, приказывает наконец читать книги.

Опьяняйтесь! – кричал Бодлер ему в ухо. И он вынужден подчиняться, передавать крик дальше.

Данте он выплескивает, дребезжа голосом и размахивая руками, на бульвар Монпарнас, так что прохожие испуганно отшатываются в сторону, а Бодлера высасывает искривленными губами, как цитрусовый плод. Смерть влюбленных! La mort des amants! Постели, нежные от ласки аромата, как жадные гроба, раскроются для нас [10] Перевод К. Бальмонта. .

Но только когда он читает наизусть Дантов ад с мучительными воплями проклятых, его голос звучит еще ядовитее, еще пронзительнее. Тринадцатая песнь! Когда персонажи пересекают кровавый поток и попадают в Лес самоубийц, которые превращены в дикие кустарники, терзаемые гарпиями, он стонет и хрипит так, что слушатель содрогается:

Не ломай, мне больно! – вопит Модильяни в Сите-Фальгьер.

Путешественник по загробному миру ломает ветвь, видит истекающую из нее кровь и слышит голос, израненная душа Пьера делла Винья кричит:

Прекрати мученья! Ужели дух твой до того жесток? Мы были люди, а теперь растенья [11] Перевод М. Лозинского. .

И Моди хрипит и корчится в лишь отчасти притворных туберкулезных муках. Слова и кровь струятся из разлома. Моди сам – отломанная ветвь, он – страдальческий голос самоубийцы. Он – кровоточащее легкое Данте. Он – чахотка Вселенной. И Сутин, широко раскрыв глаза, сидит на осажденном клопами матрасе и кусает свой рукав. Данте дико хрипит прямо в ноющую стенку его желудка. Моди – свой собственный король, король Ливорно. Ему не нужен никто, кроме вот этого одного.