Ральф Дутли - Последнее странствие Сутина

Бесстыдство Моди. Он рисует в открытую, так же как любит в открытую. Пьяный, он стягивает с себя одежду и демонстрирует свое божественное тело английским дамам, которые с возмущением отворачиваются. А как бесстыдно он пишет своих обнаженных богинь, которые выставляют напоказ перед зрителем свои груди, бедра, темный спутанный треугольник. Робкие продавщицы и провинциалки, приехавшие в столицу, чтобы найти свою судьбу, которых он с рутинной уверенностью затаскивает к себе в мастерскую и раздевает. Антония, Адриана, Роза, Луиза, Виктория, Маргарита, Альмаиза, Лолотта – ничего не осталось от них, только поза на его полотнах, только красивое лицо и обнаженное тело на диванах и кушетках. Их великолепные груди, черная рощица, зовущее лоно.

Все помнили первую выставку Моди и скандал, который вызвали его картины. После разрыва с Беатрис Гастингс он жил у Збо и Ханки. Рисует в гостиной, Збо снабжает его красками, кистями, алкоголем и моделями. Лишь бы рисовал, предавался опьянению. Весь 1917 год обнаженные следуют одна за другой лихорадочным потоком. Тугая плоть выпячивается, круглится, хвастается своей розовой бесстыдной наготой. В декабре семнадцатого Збо организует выставку в галерее Берты Вейль. В день открытия окружной комиссар, чей кабинет находится на улице Тетбу прямо напротив, намерен закрыть выставку. Его внимание привлекло скопление народа перед окнами галереи. Люди останавливаются, смотрят на обнаженных, на их возмутительно оголенные лобковые волосы, их торжествующие лона. Качают головой и не могут оторваться. В воздухе повисло напряжение.

У нас мировая война, а эта банда с Монпарнаса выставляет свою похабщину.

Райское бесстыдство Моди, закоренелый, неизбывный стыд Хаима. Вид обнаженной модели наводит на него панический страх и оцепенение. Существует одна-единственная обнаженная натура, написанная им в 1933 году, кто-то назвал ее Ева. Изображение не обнаженности, нет, а поспешно прикрытой наготы. Не черный треугольник, воспеваемый Модильяни, а выражение стыда, пробегающее по лицу. В минуту изгнания из рая.

Всякая легкость – бремя для того другого, из Смиловичей. Они сидят за столом у Зборовских на улице Жозеф-Бара, Кислинг тоже там, все едят минестроне, который приготовила Луния Чеховска. Наевшийся Моди вытирает рукавом губы и вскакивает с места.

Хаим, сейчас я напишу твой портрет.

Он хватает палитру, идет к двери гостиной и начинает прямо на двери рисовать портрет Сутина – размашисто, стремительно: Хаим в своей помятой шляпе. Сразу на двери, для удовольствия, для пищеварения. Все сидят пораженные, облизывают рты. И Ханка Серповска, супруга Збо, которая терпеть не может грязного художника, теперь вынуждена каждое утро лицезреть его перед собой на двери. Одна из шуточек Моди. Бесстыдная, порывистая – для пищеварения. Сутин красуется отныне на двери, заглядывая гостям в тарелки. Ханка недовольно ворчит, Моди возражает, что когда-нибудь эта дверь будет на вес золота, когда-нибудь в отдаленном будущем. Ханка:

Но до тех пор нам придется с ней как-то жить.

Моди пишет по меньшей мере четыре портрета Хаима, а тот ни одного его портрета. Однажды на улице Томб-Иссуар далеко за полночь Элени, едва дыша, произносит в трубку:

Посмотри на его правую руку!

Она имела в виду вполне определенный портрет, из частной коллекции. Безымянный палец прижат к мизинцу, и оба держатся отдельно от соседней пары пальцев, указательного и среднего, также сдвинутых вместе. Она видела такие разделенные посередине ладони на могильных памятниках коэнов. В Праге или Кракове, она не помнит точно. Благословляющие руки коэнов, священнослужителей, рассеявшихся по миру после разрушения Второго Храма.

Понимаешь? Моди делает из Хаима священника, дает ему благословляющую руку коэна. Коэна-художника, блестящий парадокс, ибо никогда священник храма не преступил бы запрет создавать изображения.

Но почему Сутин не хотел написать портрет Модильяни?

Потому, что не мог представить его состарившимся. Когда Сутин рисовал, его модели старели буквально на глазах. Просидев перед ним несколько часов, превращались в стариков и старух. Груз всех без остатка лет отражался на их лицах, годы проделывали в них глубокие складки и морщины, кривили искореженные рты, щеки опадали, нос разрастался до невероятных размеров, ухо было древнее древнего. И смерть, хорошая знакомая, с затаенным дыханием уже обозначалась на этих лицах. Юная Полетт Журден, сотрудница Зборовского, часто служила моделью художнику. Ей было восемнадцать, а он изобразил ее глубокой старухой, за плечами которой прожитая жизнь.

Полетт, не двигайся, сиди так, не шевелись.

Это продолжалось часами, художник находился в каком-то ином мире, был вечно недоволен, глубоко вонзал кисти в краску, издевался над холстом. И болезненно застывшей моделью. Даже дети выглядят стариками, даже куклы в их руках – древние, извлеченные из-под земли игрушки. Дети – сморщенные, преждевременно выброшенные в мир эмбрионы. Мертворожденные старики. Вывихнутые мумии, склеенные пóтом красок. Почему Сутин искажает тела своих моделей? – спрашивает любопытный. И Модильяни отвечает: Да нет же, во время сеанса модель – это именно то, что он видит, – невидимое за видимостью. Измученный жизнью человек, давно отмеченный смертью. Откровение нашего последнего, итогового состояния.

Сутин боится писать портрет, поскольку знает, с какой поразительной быстротой стареет модель перед его глазами, едва он коснется кисти. Он боится своей собственной машины старения. Его темные глаза уже видят телесный распад в сидящем перед ним человеке, отчаянно заломленные руки, охваченные ужасом старческие лица, стыдящиеся того, что они до сих пор смотрят на мир.

Ты уже заметил? – спрашивает Элени. Среди портретов Модильяни нет ни одного старика, сплошь крепкотелые юные богини, солидные мужчины без единой морщинки.

И знаешь что? Сутин никогда не рисовал Моди, потому что моментально состарил бы его своей рукой. Модильяни сам знал, что умрет молодым, и Сутин знал, что не имеет права видеть в этом лице черты старика, которого никогда не будет на свете. И потому его одного он не смел писать, этого юного итальянского бога из Ливорно, который отказался стареть, который знал, что в конце концов верх одержит его туберкулез и непрекращающееся опьянение. Хаим наблюдал Моди со стороны и понимал: ему никогда не быть стариком, это немыслимо, это невозможно увидеть. Сутин был растерян – то, что он загодя видел у всех людей, их старческие изборожденные лица, он не мог видеть лишь у Модильяни. Он не видел ничего. Во всемирной галерее старцев, с незапамятных времен взирающих на нас, этого лица не существует. И так он вынужден был отступиться.