Элеонора Браун - Мой собственный Париж [litres]

С собой у меня была превосходная цифровая камера, которую я приобрела специально для поездки. Я достала ее из своего промокшего рюкзака и остановила первого встречного, который показался мне дружелюбным. Даже не пытаясь заговорить с ним на плохом французском, я начала умолять его дать мне путеводитель. Это был не лучший снимок со мной, но как только я увидела его на экране предварительного просмотра несколькими мгновениями спустя, я почувствовала себя окрыленной и необыкновенно полной сил. Да, ты действительно была здесь, об этом свидетельствует фото и всегда будет свидетельствовать. Ты была здесь, и они тоже были здесь, и это твое доказательство. Это было, как будто я заключила, как в клетке, редчайшую бабочку у себя в руках. Потерянное поколение, не такое уж и потерянное, в конце-то концов.

Остаток этого дня и весь следующий я искала каждое напоминание о том Париже, в котором жили Эрнест и Хэдли. Здесь была петляющая, вымощенная камнем улица Муфтар с торговцами хлебом и фруктами. Крошечные клубнички в их деревянных ящиках – вот он праздник, который всегда с тобой, во всех смыслах. Люксембургские сады, где Эрнест расхаживал, как наполовину прирученная пантера, после дня, занятого писательской деятельностью, лохматый, голодный, с дыркой в ботинке. Все отличные кафе – Dôme, Select, Les Deux Magots, Brasserie Lipp, Closerie des Lilas… но не Ритц. Ритц – это уже другая, более поздняя версия Хемингуэя, когда у него была другая жена и совсем другая слава, когда он уже не был бедным и счастливым, одалживая книги в магазине «Shakespeare and Company».

И там был «Shakespeare and Company» непосредственно, а еще студия Эрнеста на четвертом этаже на Рю Декарт, салон Гертруды Стайн на тихой и элегантной Рю де Флер. Там была мансарда Эзры Паунд, внутренний дворик которой был украшен решеткой с висящими на ней белыми розами, покрытыми бусинками дождя. Если бы вдруг кто-то, случайно проходящий мимо, увидел меня с трясущейся камерой в руках напротив чугунных ворот, он, наверное, подумал, что я сошла с ума, потому что я только что заметила слуховое окно, которое Хемингуэй описал в своих записях. Я помешалась на слуховом окне? Может быть, я и была безумной, но я не могла остановиться.

Эти запечатленные образы ощущались исключительно важными, как подтверждающие печати в паспорте моей души. Пока я ходила и ходила, мои ноги следовали за следами прошлого, с каждой остановкой для того, чтобы прикоснуться и осознать цену искусства, цену потерь, что дали Эрнесту его книги и что они у него забрали, что забрали у меня мои тоже, и роль Хэдли в обеих наших жизнях. В некотором смысле я глубоко отождествляла себя с ними обоими. И любила их обоих, ужасно несовершенных, таких, какими они были. Она слишком безучастная и замкнутая в себе, отказывающаяся признать, что его амбиции их уничтожат.

Но пока их любовь была в расцвете, они жили на улице Нотр-Дам-де-Шам, в квартире-лесопилке, как Хемингуэй ее всегда называл – их второй дом в Париже. Улица сворачивала сразу за оживленным бульваром Монпарнас, но казалась достаточно удаленной, чтобы ощущать себя на ней, как в другом мире. Closerie des Lilas, его неофициальный офис на протяжении всех этих лет, была всего в нескольких сотнях шагов отсюда, по ту сторону высокой сиреневой изгороди. Мраморные столики, белые кофейные чашечки и белые блюдца, сигариллы Café Crème и строки в синем блокноте, которые давались легко и беспрепятственно, или тяжело, или не давались вовсе.

Квартиры-лесопилки уже не было на протяжении десятилетий к тому моменту, как я приехала. Но я все равно медленно прошлась по улице в поисках булочной, через которую Эрнест когда-то срезал путь на Монпарнас. Ее нетрудно было обнаружить по запаху, так как она издавала теплый аромат бриошей и круассанов, а также булочек с шоколадом. Запах, который посылал пули удовольствия в миндалевидное тело. Конечно, мне тоже пришлось срезать путь через булочную. Проходя мимо, я остановилась у двери цокольного этажа, на которой было написано «Танцовщицы». Сюда ходила Хэдли, чтобы играть на пианино, которое она позаимствовала. И я почувствовала вспышку узнавания и связи с ее жизнью. Она была здесь, именно здесь, семенила маленькими шажками, пока их сын, Бамби, спал дома или в коляске в Люксембургском саду с Мари Кокотт, их домработницей.

У меня по рукам пошли мурашки. Я присела, чтобы сделать фотографию. И прежде чем я поняла, что происходит, я поскользнулась на мокрой от дождя ступеньке, неуклюже упала и неприятно приземлилась на свой копчик. Камера тяжело упала на тротуар и раскололась. Вот так, в один момент мои запечатленные воспоминания пропали, ускользнули, высвободились из своей сети.

Когда я наконец перестала плакать, вмешалась та часть меня, которая решает проблемы. Несомненно, где-то неподалеку есть фотомагазин, где я смогу купить ей замену.

Отыскать магазин было непросто, также было непросто определить различные характеристики камер, в которых я не очень хорошо ориентировалась даже при самых благоприятных обстоятельствах, а тем более на французском. Я стояла там, смотрела на витрину с дорогими модификациями, пересчитывала мои оставшиеся евро на пальцах, ненавидела себя и желала вернуться назад во времени, чтобы исправить этот момент, быть осторожнее. Но это было невозможно. Что сделано, то сделано. Уговаривая себя, что я могу списать это на деловые расходы, я купила такую же камеру, как была у меня до этого. После, когда у меня остался один-единственный день до того, как я отправлюсь в Испанию и Французскую Ривьеру, это следующая остановка в моем паломничестве по хемингуэевским местам, я вернулась по своим следам, на этот раз гораздо быстрее. Я осознала, что мне достаточно едва взглянуть на карту, чтобы сориентироваться и найти все места снова. По крайней мере, в этом маленьком кусочке Парижа я была уже не просто туристом. Я знала точно, где нахожусь.

К тому времени, как следующим вечером я добралась до своего поезда, дело было в шляпе, как говорится. Следующей остановкой был Сан-Себастьян в Стране Басков – особенное место для Хэдли и Эрнеста и на тот момент самый красивый город из тех, что мне доводилось видеть. Моя дорогая подруга Пэм прибыла незадолго после меня. Она проплыла из Миннеаполиса в Бильбао, чтобы провести эту часть поездки со мной. Она едва успела спрятать свой багаж, когда я щелкнула ее напротив отеля, или, точнее, попыталась. На моей новой камере угрожающе замигал значок «ошибка, – когда я попыталась посмотреть снимок. В панике я бросилась в фотомагазин, потащив за собой Пэм. Там мне на ломаном английском сказали, что карта памяти оказалась пустой. Все парижские фотографии, кропотливо воссозданные, пропали. Опять.

В этот раз не было слез, а только удар под дых, чувство, как будто реальность утеряна безвозвратно. Зря потраченные усилия и чувство утраты. У меня не было никаких доказательств моего пребывания в Париже, всех этих следов, всей взаимосвязи, этого паломничества. Мы с Пэм решили напиться. И казалось, что весь город Сан-Себастьян тайно сговорился, чтобы присоединиться к нам. В это время проходил Кубок мира, и Испания играла хорошо. В этот вечер улицы были наполнены телами, алкоголь лился рекой. И все пели. И пели. И пели. В 4 часа утра вечеринка еще продолжалась полным ходом и шумела, как карнавал Марди Гра в разгаре. Я лежала в своей узкой кровати, смотрела в потолок и не могла уснуть. Интересно, а вдруг вселенная пытается что-то сказать мне, сотворив эту ерунду с камерой. Насчет того, что все, что происходит с нами – это вспышка, которая тут же исчезает. Как песня, которая доносится с улицы. Вот она здесь – и вот ее уже нет, как дуновение ветра. Это можно почувствовать, да, но нельзя сохранить.