Бенджамин Вуд - Станция на пути туда, где лучше

– Шустрей, – подгонял отец, – дальше той стены не пойдем.

Когда мы дошли, у меня ныли икры. Стена была почти вровень с моими глазами. Отец усадил меня у подножия, а сам плюхнулся рядом, положив на траву ружье.

– Хочу тебе кое-что показать перед отъездом, – объяснил он.

– Отвезешь меня домой? – встрепенулся я.

Он промолчал, будто не заметив моего нетерпения.

– Взгляни сперва на это.

Он дотронулся до замшелого камня в стене, поскреб большим пальцем. Под слоем грязи проступил мазок красной краски, давно поблекшей. На соседних камнях тоже виднелись метки.

– Ничего не понимаю, – сказал я.

Он ответил:

– Это твой девиз – “ничего не понимаю”?

К чему он это сказал, я тоже не понял.

Он привалился к стене, шумно вздохнул, достал из кармана джинсов коробку “Винтерманс”. Зажег сигару и задумчиво попыхивал, а ветер уносил дымок.

– Когда я был маленький, бабушка твоя баловалась красками, – начал он. – Так, ничего серьезного, в художницы никогда не метила, но я любил смотреть, как она рисует. Далеко за вдохновением ходить ей было не надо – рисовала то, что за окном. Шла к озеру или к ручью какому-нибудь, с видом на Скофелл или на Грейт-Гейбл. Ничего другого ей и не нужно было. Собирала смолку – вон ту, розовую, – весь дом украшала букетами, но особенно любила наперстянку. – Он затянулся, со вздохом посмотрел вдаль. – Ну а мне всегда казалось, что я здесь чужой, сам не знаю почему. Знаешь, есть люди, которые будто в чужом теле родились – скажем, родился мужчиной, а чувствует себя женщиной, – ну а я всегда думал… как бы тебе объяснить… что я не в том месте живу, где должен. Всегда. И никуда от этого не деться – точно кто-то день-деньской зудит над ухом. Пытался отмахнуться, не обращать внимания – да где там. И что бы ни поручил мне твой дед, все я делал не так. Вечно все портил, путал, ломал. Знаешь, каково это? Врагу не пожелаю, честное слово. Потому что нет ничего на свете хуже. Начинаются у тебя… как бы это сказать… бзики. Что бы ты ни сделал – все криво. Все из рук валится. За овцами ходить я не умел, не мог согнать их в стадо, хоть ты меня режь. Даже в хлеву прибрать толком не умел. Как-то раз залил в стогомёт солярку, а он как рванет. Словом, надо мной будто проклятие висело. Я эти места ненавидел всей душой и, чуть что, бегал к матери жаловаться. А она, светлая ей память, нытье мое терпела только до поры до времени – то есть вскоре наверняка решила, будто это на нее я жалуюсь, что бы она для меня ни делала. Однажды пришел я к ней поплакаться – было время стрижки, отец в эти дни всегда лютовал, обозвал меня тогда то ли пустым местом, то ли как-то еще… Слова со временем забываются, только обида остается. И вот… – Он поднял палец – знак подождать, пока он смахнет с сигары пепел. – И вот прихожу я в тот раз, а мама здесь, рисует луг, – и ни слова в ответ, а молча протягивает тюбик масляной краски. Я и спрашиваю, на что он мне. И знаешь, что она ответила? Она и говорит: “Видишь вон ту стену? Это еще твой прадед построил – знаешь?” А я: знаю – хотя на самом деле не знал. И тут она мне говорит: “Вот о чем я тебя попрошу, Фрэн. Если еще раз подумаешь, будто ты здесь лишний, или захочешь удрать куда глаза глядят, то не беги ко мне жаловаться, а поднимись сюда, к стене, и оставь на камне красную метку. Это все равно что имя свое написать. И когда ты ко мне придешь за новым тюбиком, тогда и поговорим серьезно, посмотрим, что ты скажешь. Ну как, согласен?” – Отец затоптал и пнул окурок. – Так я и стал делать. Мама, наверное, думала, что если я территорию помечу, то буду хоть как-то связан с родными местами. И хочешь знать, надолго ли хватило мне тюбика? – Он указал на стену: – К следующей стрижке я здесь каждый камень пометил. Не веришь – проверь.

Я встал, потому что не доверял его рассказу и своими глазами хотел убедиться. Но когда вгляделся внимательней, все сомнения улетучились. На каждом камне краснела отметина, поблекшая, но еще различимая. Были их тут сотни – нет, тысячи. Когда я добрел до середины луга, отец свистом позвал меня обратно. Я повернул назад; ружье в чехле он вскинул на плечо. Солнце окрасило багрянцем утесы за его спиной, и передо мной стоял прежний Фрэн Хардести. Когда я вернулся, он спросил:

– Ну что, веришь?

– Да, – ответил я, но в душе понимал, что мазки эти – очередная хитрость, игра на публику. Может быть, он до того привык врать самому себе, что перестал отличать ложь от правды.

Отец зашагал с холма.

– Вся беда в том, что мы с матерью так и не поговорили, как она обещала; так и не прижился я здесь. Но не в том дело. Главное, она мне помочь пыталась, чтобы я со здешним краем сроднился. Ей было не все равно. А отец на мои желания плевать хотел. Он и ферму продал, не спросив меня, – что ж, я не в обиде, я к этому был готов, привык получать по башке от мироздания – возможно, за дело. Вот так-то. – Он откашлялся. – Больше мне нечего тебе дать, сынок. Все.

– Мне все равно, – сказал я.

– Понял. Ну а мне – нет.

Назад через поле мы шли молча. Я весь день ничего не ел, не считая скверного завтрака в “Белом дубе”, и меня мучили голод и стыд. Отец, должно быть, решил, что я сошел с тропы помочиться, и крикнул:

– Эй, давай, пока есть где! Вон против той калитки. А я подожду.

– Мне не хочется.

– А мне виднее, – сказал он.

Я уставился на него.

– Давай. Это не просьба, это приказ.

Он маячил за моей спиной минут пять, пока не увидел у меня под ногами мокрую дорожку, от которой шел пар.

– Вот видишь. В баке пусто никогда не бывает. Я-то знаю.

Мы обогнули сарай с машинами. Одна из собак бежала по тропинке прихрамывая, металась от сарая к сараю, словно муха с оторванным крылом.

– Погоди, пойдем другой дорогой, – сказал отец, когда я свернул вправо.

Мы пересекли двор, где на вертушке сушилась одежда старика, а на решетке у дверей были свалены горой резиновые сапоги. В окне гостиной мерцал телеэкран. Сбоку от дома был пристроен сеновал, к нему вела гравиевая дорожка. Отец ввел меня на сеновал через широкие распахнутые двери.

То, что я расскажу тебе сейчас, я всегда держал в уме. Мою версию событий того дня знают немногие – пять-шесть полицейских, трое соцработников, десяток психиатров, друг и близкая мне женщина, с которой я могу обсуждать свое прошлое. Все они задавали один и тот же вопрос: не боялся ли я, что отец и меня там тоже убьет? У меня вошло в привычку отвечать “нет”. Я всегда объяснял: вздумай он меня убить, убил бы раньше, на стоянке, где он расправился с Хлоей. Знаю, почему я уцепился за этот ответ, – потому что инспектор полиции с самого начала остался им доволен, вот и все. Ни к чему лишний раз приоткрывать темные уголки души.

Но если уж говорить правду, я и в самом деле думал, что отец убьет меня там, на сеновале. Нутром чуял – убьет. Когда он сказал: “Видишь транспортер – вон тот, на колесах, с лентой? Будь другом, включи”, я увидел ржавый стогомёт и решил: вот моя смерть. Представил, как отец взгромоздит меня на ленту и поеду я вверх, а потом рухну вниз, на бетонный пол, и так снова и снова, и под конец уже не встану. Все эти годы я никому не сознавался, чтобы не подумали: как могло такое прийти в голову мальчику из хорошей семьи в столь нежном возрасте? Надеюсь, ты меня поймешь. Раз я могу вообразить столь изощренную пытку, то неужели склонность к насилию у меня в крови? Подумай над этим обязательно, когда придет время.