Бенджамин Вуд - Станция на пути туда, где лучше

Все мои попытки добраться до люка в потолке ни к чему не привели. Стоя на полу, до крышки я дотянуться не мог, а когда влез на полку, та рухнула под моей тяжестью – я упал и разбил локоть о кафель. (Уже потом, в больнице, доктор объяснил, что у меня трещина локтевого отростка, и пока он рассказывал, я на время забыл о боли.) Долго-долго – казалось, несколько часов – я колотил ногами в дверь, пытаясь ее раскачать, сорвать с петель, пробить дыру, – но впустую. Я твердо решил продолжать, но уже выдохся. Бесконечные напрасные попытки истомили меня. И когда я откинулся на груду ящиков и коробок, чтобы перевести дух, то понял, что “дзага-дзага-вжик” наконец смолкло. Ни звука больше из-за двери, только и слышно, как урчит у меня в животе. Отец за мной уже не придет – в этом я был уверен, только не знал, что я, по его мнению, должен делать. Ждать, пока меня разыщут? Жить здесь, перебиваясь консервами и кока-колой? Если скрутит живот, облегчаться в ведро, – и надолго ли его хватит? Пожалуй, оставалось одно – выжидать.

Выключив свет, я остался в кромешной тьме, ни лунного лучика из-под двери. Впервые в своей жизни я узнал, что такое полное одиночество, – не то привычное субботнее одиночество, когда рядом никого, кроме мамы да шустрых, задиристых соседских ребят. Нет, то была полная оторванность от мира, от любимых людей и дел. В чулане становилось все холоднее, от голода сосало под ложечкой. И я снова зажег свет, расстегнул сумку и стал искать свитер и сменные джинсы. Потянул за шерстяной рукав, и из сумки вывалился плеер Карен. Наушники были подключены, но застряли где-то глубоко. Коробку с кассетами я нащупал на самом дне, все четыре лежали вразнобой. И когда я ел из пакета слежавшиеся кукурузные хлопья – глотал горстями, запивая апельсиновым соком, – я понял, что Мэксин Лэдлоу – мое спасение: она поможет мне продержаться. Я прикинул, надолго ли хватит батареек и как выгодней слушать – в один присест или частями. Хлопья и сок утолили голод, но совсем расстроили желудок. Еще чуть-чуть – и понадобится ведро. Ныл ушибленный локоть. Мне не нравились ни тишина, ни яркий свет, ни темнота, ни холод, не хотелось думать об отце, о том, что он сделал, что делает сейчас. Кассеты, плеер, “Лучшие из лучших”, фотоаппарат без пленки, три книжки про Джо Дюранго да шесть штампованных пластмассовых солдатиков из приложений к журналу “Герои” – вот и все, что связывало меня с миром, с той жизнью, к которой я хотел вернуться. Я решил послушать главу и выключить, поберечь батарейки. Но едва я надел наушники и прибавил звук, как сразу очутился среди друзей и уже не в силах был с ними расстаться.

[…] Давненько они не были на поляне, где стоял кондьюсер, – с тех пор она заросла диким чесноком. Ночью Крик расчистила топориком проход среди кустов и боярышника, но со стороны его было не видно – казалось, ни цветка не примято между опушкой леса и поляной, где он встретил когда-то Крик. Работала она двенадцать часов без передышки.

– Раз уж представился случай убраться из этого гиблого места, – сказала она, выходя из лагеря, – к чему тратить время на сон?

Даже узнав ее хорошо, он с трудом понимал, устала она или нет, – любые нагрузки были ей нипочем. Лишь однажды он видел ее измученной – когда приготовил для нее, не промыв, какие-то листья, принял их за гоаду; через час-другой в животе у нее забурлило, а лицо сделалось белее молока.

– Сдается мне, – сказала она, потирая живот, – это не гоада, а то, что здесь у вас зовется пролесник, – в больших дозах и лошадь убить может. Понимаю, можно его спутать с другой травой – скажем, с поточником, хоть и противным на вкус, зато безвредным. Но спутать его с гоадой! Ужасная ошибка. Мне кажется порой, что ты и не малаг вовсе.

Утром перед отлетом она стояла напротив кондьюсера, приложив к глазу свой старый хав. И хмурилась, глядя в небо. Ему казалось, она просто настраивает стартовый контур. Но когда он приблизился, она заметила хмуро:

– Что-то здесь не так, сбились настройки. Параксиалы работают ровно, все показания в норме, но кворхи неустойчивы. Видно, последние два не так стабильны, как я надеялась. Возможно, надо будет поискать еще.

– Где искать? – Ему казалось, они уже полстраны облазили. Он с радостью ходил бы с нею еще, если нужно, но все меньше и меньше верил, что их находки помогут вернуть ее на Аокси. Если материалов, оставленных на Земле, не хватит, то Крик застрянет здесь навсегда, умрет в своей землянке, как узница, а он никогда не увидит Аокси, как она обещала. Разве отец согласится отпустить его на Аокси без Крик? Слишком много придется объяснять. Уж лучше навеки остаться в лесу.

– Можем рискнуть и отправиться дальше на лодке, – обреченно сказала Крик. – Но это в крайнем случае. Слишком людно. Слишком много помех. Да и воду вашу морскую я не переношу. Вы, люди, даже океаны и те отравили! Океаны! – Она протянула ему хав и предложила самому проверить стартовый контур. – Не знаю, сумеешь ли ты затеряться в толпе. В последнее время, кажется, стала проглядывать твоя человеческая природа. Это будет меня тормозить. А у меня и без того забот хватает.

Теперь и он встревожился. Нет, человеческого в нем не больше, чем всегда, – разве что гоаду он путает с поточником и пролесником.

– Я малаг, – твердил он. – Ты же знаешь!

– Ну что ж, давай еще раз проверим. На всякий случай. А о том, чтобы отправиться в порт, пока и думать не будем.

– Я и эту проверку выдержу, – заявил он. – Запросто.

– Надеюсь. Иначе придется оставить тебя здесь.

– Но тогда… – Он поймал в видоискатель луч солнца, мысленно провел дугу, чтобы найти ориентир, как учила Крик: скопление размытых зеленых шестиугольников. – Как же я узнаю, что ты добралась до дома?

– Я отправлю послание, тебе одному понятное. – Опершись на корпус кондьюсера, она разглядывала землю под ногами. – Не такой четкий, как вчера. Я про стартовый контур.

– По-моему, ничего не изменилось.

– У тебя глаз не наметанный. – Она забрала у него хав и спрятала в карман. – Ты и вправду держишь или делаешь то же, что всегда?

– Что именно?

– Стараешься мне угодить.

– Нет. – Он повторил вслух свою мысль: если она его учила правильно, значит, стартовый контур работает четко.

Она приободрилась.

– Пожалуй, устроим еще одно испытание, – сказала она. – И, может быть, если обработать еще раз края болванок, то и результат будет лучше – мы их уже несколько недель не обрабатывали. Но если и это не поможет, выхода у нас не будет. Придется нам снова идти на раскопки, малыш. Этот контур долго не протянет.

Всюду было лето, а в чулане колотун. Кафель будто вобрал в себя весь холод, и я промерз до костей. Пришлось выключить плеер и натянуть на себя все, что нашлось в сумке теплого. Под конец я смахивал на матрас, но не согрелся ни капельки. Я разобрал картонную коробку и разложил на полу для тепла. Даже пару глотков бренди выпить рискнул, вспомнив бабушкины слова, что им лечат кашель, и вопрос рождественской викторины о фляжках на ошейниках у сенбернаров. Но против холода ничего не помогало – слишком глубоко он в меня въелся, до самого нутра. Я влез на деревянный ящик и взял в ладони лампочку, чтобы напитаться сквозь кожу теплом; наверное, это и помогло мне продержаться. Тепло заструилось от кончиков пальцев прямиком к сердцу и привело меня в чувство, вернуло мне веру, что если потерпеть и чем-то себя занять, то меня обязательно найдут. Но я сошел бы с ума, если бы не “Кудесница”. Не будь у меня этих кассет и плеера, я утратил бы главное – память о том, кем я был прежде, до того как отец меня здесь бросил.