Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Пусть так, но даже это меня несказанно радовало. Любая возможность вырваться из тревожной реальности, позабыть, пусть ненадолго, о проблемах, уничтожающих психику, воспринималась мной как роскошь! И время от времени я позволял себе это. Безусловно, это происходило, когда следственные жернова уже остановились и я начал чувствовать себя в относительной безопасности (хотя в тюрьме это никогда не гарантировано).

После девятнадцати месяцев предварительного следствия (законом предусмотрено только восемнадцать месяцев) настал период, как выражаются адвокаты, двести семнадцатой, то есть ознакомление с материалами уголовного дела. Всё, что за это время собрали следователи и подшили в папки, нам предстояло прочитать и изучить под лупой. К тому моменту объем уголовного дела составлял пятьдесят три тома.

На выходе из судопроизводства, после приговора и рассмотрения кассационных жалоб, материалы уголовного дела уже составляли сто девять томов.

Потянулись размеренные рабочие, как по расписанию, дни. Каждое утро каждого дня меня выводили в следственный кабинет, где под тусклым освещением ожидали пухлые тома уголовного дела и прикрепленная к ним охрана. Как правило, это был следователь или те самые опера, которые допрашивали нас с пристрастием. Они давили косого, демонстрируя свое ситуативное превосходство и усталость от этого скучного процесса. Очень часто со мной находилась приятная на внешность следователь Ломоносова. Пока я шелестел страницами уголовного дела, она шелестела романом Мураками («Охота на овец»?), на мой взгляд неоправданно популярного в нашей стране. Из всех следователей прокуратуры, пожалуй, только Ломоносова не казалась злобной расчетливой сукой. Это была приятная, милая, образованная девушка с умным лицом, наверняка славная в обыденной жизни. От нее веяло человечностью, добротой.

Все остальные не вызывали никакой симпатии, носили маски злобных, беспринципных тварей, готовых растерзать подследственного за нужный им протокол допроса. Такое уж у меня сложилось впечатление, господа присяжные заседатели.

Из числа вещдоков в уголовном деле были и видеокассеты (скрытая съемка, допросы, свадьбы и т. д.), смотреть которые нас вывозили в здание УБОПа. И хотя я понимал, что меня везут не на допрос и что ничего плохого со мной там уже не произойдет, все равно мой пульс учащался, а в душе пульсировало дурное предчувствие. Осадочек, знаете ли, остался. Там же, в УБОПе, нам удалось получить разрешение на свидание, которое произошло в мучительно знакомом кабинете.

Это было первое свидание после долгой разлуки, где нам разрешили физический контакт. Отец, мама, Света — мать моего ребенка, которая тогда еще имела какие-то ожидания (я знал, напрасные).

И вот я выхожу из-за угла: улыбки, суета, натянутая радость в стесненных обстоятельствах. Снимают наручники. Неорганизованно бросаемся друг другу навстречу и беспорядочно расцеловываемся. Радость близости и физический контакт с родными людьми производят фурор в моем погасшем эмоциональном мире! Сидим, общаемся, улыбаемся, даже пытаемся шутить, а у меня в голове неотвязно крутится: «Что сейчас испытывают опера, присутствующие в этом кабинете? Что могут чувствовать люди, которые еще недавно в этом же кабинете, на этих же стульях причиняли мне нестерпимую боль, пытая током? Чувствуют ли они смущение, угрызения совести, моральный дискомфорт, прости господи, вину при виде моих родителей, постепенно понимая, что они пытали не отморозка, не зверя, а простого человека, у которого, оказывается, есть любящие его добрые родители? Серьезно, что они чувствуют?»

«Проходите, присаживайтесь. Чайку? Нет? Ну что вы! А вот, кстати, здесь, на этом полу, я запинывал ногами вашего сына. А вот на этом стуле, на котором вы сидите, он извивался и кричал как резаный, когда мы его жарили током. А вот этой железной вешалкой я избивал его полдня и обещал ее засунуть ему в жопу. А вот в том углу он стоял в наручниках по несколько часов кряду, пока у него не отказывали ноги и спина и не отваливались руки. Ой, что вы говорите, было так весело. Может, все-таки чайку? Нет, не хотите…»

Само свидание придало мне огромное количество душевных и физических сил.

Нам хватило месяца, может быть, немного больше, чтобы ознакомиться со всеми материалами нашего объемного дела. К этому моменту я уже полностью свыкся с тюрьмой, адаптировался, почувствовал ее ритм, пульс, требования и нормы поведения. К закрытию дела мне перестала угрожать явная опасность, так как необходимости ломать меня у следствия уже не было. Но всегда оставалась угроза мести за то, что я был несговорчив, не дав им нужных показаний, и вдобавок еще писал на них жалобы в надежде как-то обезопасить себя от этого беспредела. Но все было пустое! Никто не хотел или не мог непредвзято и объективно рассматривать факты пыток, применявшихся к нам. Никто не хотел ввязываться в это дело. Никто не хотел признавать наличие «гестапо» в центре города на улице Байкальской, откуда выпадали из окон люди. А наличие в СИЗО пресс-камер, где людей насиловали, ломали им кости, мучили, душили, — наверное, считали допустимым в арестантской среде. Поэтому все проверки были пустым звуком и заканчивались стандартной отпиской: «…Ваши доводы о применении к Вам пыток и незаконных методов следствия не нашли своего подтверждения». Единственное, что давали жалобы и обращения, это время. Время перевести дух, пока шла проверка. Ну и к тому же это нужно было в суде, потому что судьи и прокуроры мыслят процессуальными категориями: «если не жаловались, то, значит, их не били и не пытали». А если жаловались, то вот, пожалуйста, ответ: «…факты не подтвердились».

Убитый Пашка, выбросившийся из окна Олег, синяки, переломы, гематомы, пролитая кровь — все это для них не показатель! Именно тогда я убедился, что правоохранительная система работает только в нужном ей направлении. Все, что неудобно следствию, суду, — отметается, не берется в расчет. Как минимум обидно и оскорбительно, когда в человеке топчут стремление к справедливости, к правде, к соблюдению своих прав. Обидно за себя, за людей, за страну. Потому что эта повседневная грязная практика наших дней отравляет правовое сознание граждан. Неработающие законы, зависимые, ангажированные судьи, отсутствие прозрачных выборов, коррумпированные полицейские et cetera развивают в людях сервильность. Потому что рядовой человек не видит эффективного правового средства борьбы с государственным произволом, и, как правило, гражданина такой страны охватывает чувство беспомощности и покорности власти. Это называется «синдром выученной беспомощности». «Я ничего не могу сделать». «Все равно от меня ничего не зависит».