Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

О карцерах я знал все! Какие самые холодные, где есть дорога, где спрятана насущка, бульбуляторы, в каких плохо работает батарея, где сломанная или перекошенная шконка. Меня водворяли в ШИЗО по надуманным поводам. Часть формулировок звучала так: «не держал руки за спиной при конвоировании», «разговаривал с соседом в штрафном изоляторе», «хранил запрещенные предметы» и т. д. Все это было полной чушью, за исключением нескольких постановлений, которые были действительно обоснованны: это хранение у себя запрещенных предметов (радио) и переговоры с соседом в штрафном изоляторе (с Паданей), которые действительно услышала дежурная.

Но все остальные постановления (их было тридцать или тридцать два) о водворении меня в ШИЗО были незаконны и необоснованны. Так на меня пытались оказать давление заинтересованные лица: что-то не нравилось гособвинителям, и они давали сигнал Сявкину. Сявкин звонил, а часто даже приезжал к начальнику оперотдела СИЗО Казаку, а тот уже мгновенно реагировал, раздавая распоряжения своим подчиненным, которые составляли рапорта и щедро обеспечивали меня очередной «пятнашкой». Описанная цепочка действий и команд происходила мгновенно. Еще буквально утром я уезжал в суд, сытый и в чистой одежде, как на работу. А вечером, после заседания суда, на котором гособвинителю что-то не понравилось, меня уже ждал помощник ДПНС с постановлением в руках. И вот меня, усталого, голодного, но уже ко всему привыкшего, препровождают сначала в камеру, где я переодеваюсь, собираю необходимые вещи, а затем в карцер.

Я не выказываю удивления. С моей стороны звучат только три вопроса:

— Сколько?

— Пятнадцать.

— За что?

— Переговоры.

— Куда?

— На ТПО.

— Ладно, пойдем.

И мы идем по грязному длинному коридору.

Карцера раздавались оптом и в розницу, всем и каждому — бесплатно. Очень редко ограничивалось одним постановлением. Например, дали мне десять суток для начала, а когда они заканчивались, когда я, уже предвкушая освобождение, тешил себя мыслями о теплой встрече и горячей еде, приходил помощник ДПНС с новым постановлением, на котором было выведено: «пятнадцать суток». Поначалу это огорчало меня. Потом, когда уже понял, что это система, я принял эти условия как данность. Намного легче переносить трудности, когда внутренние силы распределены далеко вперед. Я запретил себе надеяться и ожидать окончания штрафного изолятора. Чтобы избежать разочарований при очередном продлении («ДП», как выражаются зэки), я внушил себе мысль, что эти условия надолго, что это теперь моя жизнь в СИЗО. И перестал ждать окончания изолятора. Когда сутки уже кончались, я ждал нового постановления о продлении ШИЗО, а не освобождения. Так было легче. Я жил внутренней жизнью в маленьком суровом мирке одиночества и тишины. Занимался своими делами, путаясь в размышлениях. А когда переставал думать об освобождении, меня приходили и освобождали. И я с победным чувством (победил ведь условия, себя преодолел) возвращался в теплую комфортную камеру, где есть кипяток, еда, теплые удобные вещи, постель, книги, телефон, люди. И это было вознаграждением — снова оказаться в «зоне комфорта».

Как я говорил выше, мой первый карцерный срок равнялся пяти суткам. Потом мне раздавали только «десятки» и «пятнашки», и в других карцерах уже не было черной икры и винограда. Если я попадал в ШИЗО, то находился в нем минимум месяц. Поначалу было непросто. Но человек ко всему привыкает. Какое-то время между нами (подельниками) установилось негласное первенство: кто дольше пробудет в ШИЗО без выхода.

Когда мы начали готовиться к даче показаний, меня упекли туда на пару месяцев с целью осложнить мне процесс подготовки.

Иногда условия были очень суровыми, иногда — очень даже благоприятными.

Помню одну «пятнашку» на ТПО, которая заканчивалась прямо перед Новым годом (2005 г.). Как всегда перед водворением в ШИЗО, меня осмотрел врач. У меня оказалось повышенное давление, и я оказался слегка простужен. Мне предложили дать отсрочку на два дня. Я отказался. Потому что тогда бы я встречал Новый год в карцере. Карцер был чертовски, чудовищно холодный! Он располагался на углу корпуса, две стены из четырех выходили на улицу. Стояли морозы минус тридцать пять — тридцать девять градусов. Окно было с широкими щелями, из которых тянуло губительным холодом. И их нельзя было заделать, потому что на окне был установлен «намордник», болты которого были в инее. В то время деревянных полов еще не настелили. Сырой бетонный пол источал холод и забирал силы. Батарея еле грела. Мерзли пальцы рук, уши, даже голова. По утрам часто шел пар изо рта. Но тяжелее всего было по ночам. Они были бессонные. Я просыпался от холода под грязным ватным одеялом, которое принес с собой из камеры, одолжив у сокамерника. Оно было самое теплое из всех имеющихся, но даже оно не спасало от холода.

Когда я просыпался от озноба, мне хотелось кричать от злости. Приходилось вставать и приседать, чтобы согреться. Потом я залезал под одеяло с головой, сворачивался в позу эмбриона, тщательно затыкал все щели и пытался нагреть пододеяльную темноту своим дыханием. Этого хватало минут на тридцать-сорок. Потом замерзал снова. Снова вставал, и приседал, и отжимался.

И так всю ночь.

А под утро приходили и забирали у меня одеяло, постель, поднимали шконку. В результате я не высыпался, не согревался и постоянно был голоден. (Но ведь в этом и заключаются карцерные страдания.)

Однажды я сделал в этом карцере девятьсот шестьдесят отжиманий часа за полтора. Эти условия отбирали всю мою энергию, все мое тепло, опустошая запасы моей души.

Согреваться я ходил на улицу. Это покажется парадоксальным, учитывая, что на улице было минус тридцать пять градусов. Это был мой метод сопротивления. Я носился на улице как угорелый: приседал, бегал, отжимался, делал выпрыгивания. Согревался! Возвращался в камеру, и после этого дикого мороза температура в карцере казалась мне комфортной и теплой, как в Ташкенте. Целых несколько часов я наслаждался мнимым теплом и не мерз. А потом снова — сырость, холод, озноб. Усугубляло положение еще то, что я был простужен. Никого не волнует твое здоровье, особенно когда ты в карцере. Карцер — это такое место, где все твои права, желания, человеческие привилегии становятся невидимыми, а сам ты опускаешься на пару ступенек вниз по социальной лестнице внутри тюрьмы.

Но, несмотря на все, я научился быть довольным в таких условиях. Когда мне удавалось попить горячего чая с парой шоколадных конфет, а после этого выкурить крепкую сигарету, то я, на фоне моей гиблой аскезы, чувствовал себя счастливым человеком. Мне казалось, что все хорошо, что мир добр ко мне и что у меня все замечательно. И не беда, что изо рта идет пар, что я сижу на полу голой, холодной, убогой камеры, что мне корячится «ПЖ» и что жизнь моя в целом под вопросом. В такие минуты я просто наслаждался моментом, крохотной удачей среди сплошного невезения. Так и выживал: минута за минутой, час за часом, день за днем, от одного постановления к другому. Каждый преодолевает трудности по-своему. Кого-то они пугают, кого-то стимулируют, кто-то видит в них смысл. Еще Виктор Франкл писал, что страдание — часть жизни, часть человеческого бытия, что в страданиях есть и нужно искать смысл. Уж он-то знает о человеческих страданиях всё: Биркенау, Освенцим… Сожженная в крематории семья. Голод. Беспрерывно смотрящая в глаза смерть…