Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Как-то на неделе, уже после Пашкиной смерти, меня вывезли одного на Байкальскую. В машине, пока меня везли, я вел себя отстраненно. Смотрел в окно, не разговаривал. Мимо проплывали машины, дома и улицы. Я тихонько ютился внутри себя. Фоном всему был траур, который сковывал все мои мысли. Мне было наплевать на то, куда меня везли, на тех, кто меня вез и с какой целью. Как будто в моей судьбе была поставлена фатальная точка и сопротивляться было бесполезно.

Завели в кабинет, посадили.

Начали беседу о моем настроении, об уголовном деле, о моей печальной жизненной перспективе.

Не помню уже, как я оказался один на один с замом Сявкина, методом работы которого было не битье, а нудное катанье. Он заговорил о Пашке. Заговорил с такой интонацией, как будто это был его товарищ и утрата сильно переживалась им.

— Жалко Пашку, хороший был пацан. Давай помянем. — И с этими словами он достал из сейфа початую бутылку водки и две рюмки, залапанные чьими-то жирными пальцами.

Налил.

Я насторожился. Жестом отказался. Подумал — вдруг опять провокация. Хотят снять отпечатки с рюмки или, может, отравить. Но тогда бы рюмка была чистой, а эта ужасно грязная. И пьет он со мной. А не помянуть — значит проявить неуважение к другу. Но только не так, не здесь и не с ним.

Пока я колебался, Геннадьич (так его все звали) подтолкнул рюмку со словами:

— Давай, давай, не гони, помяни Пашку, он же был тебе другом.

И со всем присущим ему лицемерием полез ко мне в душу, задевая очень личные и дорогие мне вещи, в которых ему места совсем не было.

Я посмотрел в его ничего не выражающие глаза. Посмотрел в окно. Помедлил. Вспомнил Пашку. Еще раз заставил себя осознать, что его уже нет. Почувствовал тоску, обиду, бессилие. Горло свело спазмом. Глаза заволокло влагой. Сморгнул накатывавшуюся слезу и выпил. Затем сказал:

— Так зачем вы тогда его убили?

И долго потом слушал его жалкие аргументы в пользу того, что Пашка был им нужнее живым, а не мертвым.

А в конце нашей душещипательной беседы Геннадьич дал мне понять, что следует изменить свою позицию по делу, иначе кто знает, что может случиться в тюрьме. «Вас не защищают, вы пешки! Вы никому не нужны», — резюмировал он.

Хотелось сказать, что он дурак, но он только играл дурака. Больше хотелось плюнуть ему в глаза за то, что оскорбляет мой разум этой чушью, за эту плохо прикрытую ложь, да и вообще — за всё, что они сделали с нами.

Такие поездки на Байкальскую меня сильно утомляли, напрягали, нервировали. Эти беседы в кабинетах ласковых хищников, игра «в друзей», скрытая и явная угроза: «сделай правильный выбор и останься в живых, дай неправильный ответ — и страдай». Сохрани или уничтожь себя, свою жизнь. Успей купить билет на поезд, их мало, а поезд уходит. И эта глумливая ухмылочка самоуверенного человечка, и его пожелание: «Всего хорошего».

Такие беседы выматывали меня. Я возвращался в камеру без сил и с дикой головной болью. Ужинал. И часами лежал, уставившись в потолок, отмахиваясь от своих наседок, которые семенили вокруг меня со своими новыми оперскими задачками.

Так продолжалось какое-то время. Меня вывозили на следственные действия. Я подписывал стопки каких-то экспертиз и постановления о назначении их в присутствии своего адвоката. Затем Слава уезжал, а я оставался. Меня мурыжили беседами. Угрожали, пугали, шантажировали, лгали, давили на жалость, говорили правду. Это происходило регулярно. Меня не оставляли в покое ни в УБОПе, ни в СИЗО. Просто сменилась тактика и способ воздействия. Пытки, избиения, пресс-хаты не дали желаемого результата. Но, сказать по правде, у следствия было уже достаточно показаний (добытых под пытками), чтобы передать дело в суд, пускай и не с той полнотой доказательств, которой им хотелось. Несмотря на это, следствие по инерции продолжало душить. Я жил в напряжении, в ожидании, в тревоге. Тревога присутствовала во всем. Но это никого не волновало, кроме, может быть, Славы, потому что я передавал ему какую-то часть этого неспокойного состояния.

Дойдя до этого места, я задумался. Стоит ли продолжать дальше мое повествование? Не то чтобы у меня пропал интерес к своей истории и ее пересказу, скорее, возникло за все эти годы некое невнятное препятствие, лень памяти. И неохота переживать уже пережитое. Хотя все самые тяжелые испытания, все самые тяжелые моменты я описал, как мне кажется, вполне подробно.

Впереди дальше — мельтешение маленьких неудобств, маленьких физических мытарств, череда карцеров, нервотрепка, частые шмоны, новые знакомства и тюремные перемещения.

Мытарства были не такими уж и маленькими. Это я их называю маленькими, потому что они меня не убивали, как предыдущие; скорее наоборот, укрепляли меня. А для обычного человека, новичка, это стало бы серьезным испытанием.

Задумался: продолжать ли? Потому что сейчас в мое крохотное окно светит мартовское солнце, потому что прошло уже много лет и мне не угрожает та опасность, которая угрожала тогда. Мне кажется, что я в относительной безопасности и в колыбели этой мнимой неугрозы. Дальнейшие месяцы, годы, проведенные в иркутском СИЗО до вынесения приговора, представляются мне менее интересными для того, чтобы рассказывать о них с тем же увлечением и так же подробно, как делал это прежде.

Я не имею представления о том, что у меня выходит, что получается, как это будет смотреться. Пока не увижу всю картину целиком — не пойму, что я написал. И все равно не смогу оценить объективно. Я предвзят к своей писанине. Это глубоко личная история. Пережитое мной — дорого, потому что это часть меня. Но я не могу знать, насколько это будет интересно чужому, постороннему человеку. Я не нуждаюсь в признании, я не нуждаюсь в принятии или отрицании всего рассказанного мной от широкого читателя. Изначально я хотел высказаться, вспороть грудную клетку, чтобы достать оттуда почерневшие сгустки залежавшейся обиды, боли, злости, разочарования, иначе все могло перерасти в злокачественную опухоль и уничтожить меня преждевременно.

Мне будет достаточно того, что это повествование прочтут немногие близкие мне люди, найдут для себя что-то интересное и извлекут что-то полезное из моего опыта. Безусловно, моя жизнь — не образец для подражания, но это не означает, что меня не стоит выслушать. Судьба моя сложилась коряво, да, но среди всего этого нагромождения мук и противостояния системе попробуйте отыскать, понять ценность и правильность моих поступков, моего выбора, моих ошибок! Поставьте себя на мое место, переживите со мной то, что пережил я. Нырните со мной под толщу того мертвого темного льда, под которым тебя подхватывает и уносит в страшную темноту пожизненного ада. Влезьте в мою шкуру. И тогда, быть может, вы взглянете на свою жизнь иначе.