Михай Фёльдеш - Приказ

— Ну, осмотрись у меня, — не без гордости сказала Илона. — Это мои владения, созданные благодаря усилиям моего папы. Он у меня член городского магистрата, советник, сейчас находится дома, объявлен больным, хотя нисколечко не болен. Просто ему до чертиков надоела правительственная чехарда, и он целыми днями ворчит, слоняется из угла в угол, однако не хочет идти в магистрат, чтобы участвовать там в различных махинациях. Вот и сидит дома, зарывшись в книги. Он сейчас пишет монографию об истории Буды; позже я тебя с ним познакомлю, наша квартира находится двумя этажами ниже. Ну садись вот сюда, отсюда ты все будешь видеть…

Она усадила Альби на широкую кушетку, покрытую бордовым покрывалом, стоявшую в самом центре мастерской. Огромное итальянское окно мастерской выходило на Королевский дворец и частично на Вермезе. Вдоль стен стояли полотна различных размеров, в основном законченные только наполовину или чуть больше, а то и вообще только-только начатые. Все они на самом деле свидетельствовали о том, что писала их мятежная, ищущая натура.

Марошффи от всех этих этюдов стало как-то не по себе. На каждом из полотен доминировал какой-то один цвет или, как ему объяснила Илона, различные полутона одного и того же цвета.

Заметив растерянность Марошффи, Илона начала объяснять:

— В наше время шедевров больше нет и не будет, для их создания нужен художник со здоровой душой или очень сильной верой. А где, спрашивается, в наше время найдешь такого человека? В живописи существуют только цвета и линии, которые превращаются в форму, но ведь цвета и линии тоже могут убивать друг друга, как, например, действительность убивает мечты. Вот взгляни на этот холст: слева ты видишь на нем светлые пятна, а на них геометрические фигуры, справа — темные пятна, и тоже геометрические фигуры, а между ними — ничего, кроме серого цвета. Как ты думаешь, что, я этим хотела сказать? — С этими словами Илона завладела рукой Альби и, слегка прижав ее к себе, засмеялась. — Это вечный рассвет разгоняет вечные сумерки, а между ними находится серая и враждебная реальность, которая не позволяет осуществиться мечтам.

Илона отпустила руку Марошффи, большие голубые глаза ее потемнели.

Марошффи встал с кушетки и подошел к одной из картин, которая казалась незаконченной. На большом продолговатом холсте на темно-синем фоне выделялись светло-голубые голые человеческие фигуры. В правой и левой стороне фигуры стояли на коленях, наклонившись друг к другу, их размытые лица выражали глубокую печаль и боль. Несколько фигур опустили головы на сплетенные пальцы рук. Судя по мускулистым телам, это были молодые, сильные люди. В правой части картины, в верхнем углу, сквозь золотистую паутину просматривались три креста, по которым, однако, невозможно было определить, то ли это кресты на солдатских могилах, то ли распятия на Голгофе. Как бы сквозь фон картины бросались в глаза какие-то неопределенные синие, в золотистом размыве, предметы.

В левой стороне холста на фоне синего неба куда-то вдаль уходили человеческие фигуры, одетые в длинные, почти до самой земли, одежды, а саму цель, навстречу которой они шли, можно было бы назвать туманом желаний. Однако ни коленопреклоненные, ни идущие фигуры не имели никакого отношения к светящимся крестам.

Марошффи долго рассматривал картину, а затем спросил Илону, что она хотела выразить. Девушка на несколько секунд опустила глаза, а когда вновь посмотрела на Альби, они были полны слез.

— Неужели вы так и не почувствовали? — жалобно прошептала она.

Альби и Илона одновременно подошли к картине поближе. У противоположной стены стояли пять холстов, на каждом из которых была нарисована голова одного и того же мужчины. Это был портретный набросок патера Шоймара Кристиана. Любой, кто хоть раз видел иезуита, сразу же узнал бы его на этих холстах. Настроение, навеваемое этими картинами, довольно красноречиво говорило о мыслях художницы. На одной из картин патер был изображен в виде молодого иезуита с чистыми сияющими глазами. Его можно было даже принять за архангела Михая в самом начале его карьеры. Однако на втором, третьем и четвертом холстах с лица священника, написанного другими красками, уже исчезла ясность и чистота, на последнем же, пятом по счету, полотне Кристиан был похож своими пугающими чертами на Дориана Грея.

Илона тем временем уселась напротив Альби на низенький пуфик и вместо живописи мило защебетала о музыке, философии, книгах и поэзии.

Когда разговор зашел о поэзии Эндре Ади, она вскочила с пуфика и, подойдя к шкафу, начала что-то искать в нем. Разыскав какой-то альбом, она взяла его в руки и, вернувшись на середину мастерской, уселась на кушетку, на которой уже сидел Альби, тесно прижалась к нему ногой и сказала:

— Посмотри эти рисунки, это мои иллюстрации к стихам Ади, а точнее говоря, к его новому циклу стихов «Во главе мертвых».

Одна из иллюстраций особенно бросалась в глаза. На ней была изображена молодая и удивительно красивая женщина в полуобморочном от охватившего ее экстаза состоянии, лежавшая в объятиях пожилого мужчины. Рука же мужчины, огромная и цепкая, гладила восхитительной красоты ногу женщины.

Сбоку от рисунка рукой Илоны каллиграфическим почерком был написан отрывок из стихотворения:

Илона вслух прочла отрывок, затем, взглянув Альби в глаза, сказала:

— После Ади будет очень много талантливых поэтов, которые еще напишут великолепные стихи, но ни одному из них уже никогда не удастся написать ничего подобного. Эти строки могли родиться только сейчас, именно сейчас и именно в нашем духе. — Последние слова девушка произнесла с особым чувством, но довольно тихо.

Марошффи молча продолжал рассматривать рисунок.

Вдруг Илона, словно отгадав мысли Альби, густо покраснела и, забрав у него из рук альбом, поставила его на место. Затем она показала ему новые зарисовки. Это были довольно удачные наброски, по-видимому совсем свежие, навеянные воспоминаниями о вчерашнем вечере.

Тут был генерал Берти, падающий с ржущей пьяной трехногой лошадки.

На одном из рисунков была изображена Регина Баркоци, очень похожая на мужчину, с глубокими морщинами вокруг рта, с хорошо заметными усиками над верхней губой и в довольно странной позе — когда она поправляет резинку чулка у Руткаине, юбка которой задралась до самых колен.

Мари Шлерн была нарисована с энергичным подбородком, который, казалось, отвалился бы под тяжестью челюсти на ее пышную грудь, если бы не уперся на большой нательный крест.

Офицеры были изображены сидящими верхом на стульях, как на лошадях, и пришпоривавшими самих себя.