Александр Бушков - Темнота в солнечный день

– Прошу, молодые люди, резиденция свободна…

И, отбросив всякие мысли, пошел к калитке.

Митя смирнехонько сидел в уголке, наблюдая за Рубенсом с нешуточным уважением. Всегда уважал тех, кто хорошо, а то и отлично умел делать то, чего не умел он сам. Рисование в списке его достоинств никогда не числилось, так что предмет сей для него в школе был мукой мученической, с двойки на тройку перебивался и тройку в четверть едва вытягивал (даже с ненавидимыми им алгеброй-геометрией-физикой обстояло чуточку полегче).

Он впервые видел, как рисует Рубенс, и уже понял, что художник он настоящий. Два карандашных этюда (лицо Марины, шея, едва намеченная линия плеч) лежали тут же, на столе, и Митя с посещения Рубенса успел их как следует рассмотреть. Там было не просто хорошо переданное сходство, но и еще что-то, чему Митя не мог найти названия. Вполне возможно, оно было, но Митя его не знал. Возможно, это и называлось – Мастерство.

Сейчас Рубенс ваял кое-что посерьезнее: уже не беглый набросок, а, сказал бы Митя (но промолчал, дабы не обнаруживать невежество, – вдруг в живописи это называется как-то иначе?), самый настоящий портрет. Только не красками, а цветными карандашами, не вполне похожими на обычные, потолще и какого-то другого вида. (Митя уже знал от Рубенса же, что они называются «пастель».) Получалось быстро, ловко и красиво. Митя даже позавидовал, что он так не умеет.

Марина позировала старательно – сидела, как статуэтка, хотя Рубенс с самого начала предупредил, что застывать истуканом вовсе не обязательно. Сказала с улыбкой:

– А вдруг что-нибудь не получится? Никогда в жизни не позировала, боюсь напортить…

Рубенс сказал еще, тоже сразу, обращаясь в первую очередь к Мите:

– Вы разговаривайте, если хотите. Только, старый, постарайся девушку не смешить, чтобы выражение лица резко не менялось…

Однако Митя помалкивал. Отнюдь не из боязни что-то напортачить – никак не мог найти тему для разговора. Все прежние, обычные, не годились, он маялся от желания узнать, что Марине сказали в больнице, чем кончилось дело, осматривал ли ее сам светило-глазнюк, и если да, то какой прогноз сделал; какой приговор вынес. Но он приехал вместе с Рубенсом, при нем заводить такой разговор было бы как-то неудобно, и уж тем более не стоило закрываться в кухне и шептаться там. Так что он старательно накачивал себя терпением, молчал и ждал.

Одно прибавляло душевного спокойствия и даже радости – Марина казалась откровенно веселой. Не притворялась – он все же успел ее узнать, – а в самом деле веселая. Люди, которым в больнице сообщают нечто неутешительное, выглядят совсем не так. Что-то ей должны были сказать хорошее, обнадежить не на шутку. Акимыч наверняка знал, но по телефону говорить не стал. Он вообще, позвонив Мите на Главпочтамт, с самого начала изрек чрезвычайно сухо:

– Марина просила передать, что ее завтра выписывают.

Словом, недвусмысленно дал понять: если бы не просьба Марины, сам он в жизни бы не позвонил, хотя это Митя, узнав, что Марину кладут на обследование, оставил ему свой телефон. Пусть отношение к Мите он и в самом деле чуток изменил в лучшую сторону, но дружелюбия к нему не преисполнился ни на капельку. Митя заикнулся было, что может организовать машину (имея в виду, конечно, Инженера), но клятый Песталоцци аюканского разлива так же сухо вбросил:

– Машина будет.

И повесил трубку. Приехав с Рубенсом, Митя первым делом собрался зайти к Акимычу, но вахтерша сказала, что тот в городе по делам. Так что оставалась полная неизвестность, но ведь Марина явно веселая, не может быть ничего плохого!

– Уф! – наконец шумно выдохнул Рубенс, полюбовался портретом, держа его перед собой на вытянутых руках, показал Мите: – Как тебе великий труд, Дмитрий?

– В самом деле, как получилось? – с нешуточным любопытством спросила Марина.

– Отлично получилось, – сказал Митя. – Ты на портрете очаровательнее, чем в жизни, правда.

Рубенс раскланялся по всем правилам старинного политеса, описав полукруг рукой от сердца так, словно держал мушкетерскую шляпу с пышным пером:

– Глубоко благодарен, ваше сиятельство, за столь высокую оценку скромных способностей ничтожного мазилки, вашими милостями приглашенного в дом прекрасной дамы…

Митя подумал, что Рубенс неплохо должен был уметь вешать лапшу на уши девушкам, а может, и сейчас умеет – талант, в отличие от фисгармонии, не пропьешь…

– А серьезно, Митя? – спросил Рубенс.

– А если серьезно, по-моему, отлично получилось, – сказал Митя. – Я не знаток живописи, я по принципу «нравится – не нравится». Лично мне очень нравится. Десница великого мастера…

– Ну, ты уж меня так-то не навеличивай, – то ли шутливо, то ли серьезно сказал Рубенс. – Мне бы хоть в мастера выбиться, куда там в великие…

– Да нет, это я пошутил, – сказал Митя. – Книгу вспомнил. Читал как-то исторический роман про грузинского художника. Средневекового, кажется. Он так и назывался – «Десница великого мастера».

– Интересно, – сказал Рубенс. – Средневековый, грузинский. Великий. Почему не знаю? Уж мне-то полагается великих знать… Ты имя не помнишь?

– Нет, – сказал Митя и смущенно добавил: – Я его вообще-то бегло пролистал да и отложил. Скучноват был…

– Митька, ты все перепутал! – засмеялась Марина. – Книгу я не читала, а фильм такой был. В Миусске шел году в семидесятом. Не видел?

– Не помню что-то.

– Я его плохо помню, но речь там шла не про художника, а про архитектора. Хотя, вообще, великого. Он там построил какой-то великолепный собор, памятник архитектуры. Класса Василия Блаженного или Нотр-Дам.

– Слава те господи, – картинно перекрестился Рубенс. – А то я уж испугался, что не знаю какого-то великого художника. Хорош был бы виртуоз кисти… А если архитектор – тогда ничего. Художнику не знать великого архитектора не зазорно. В рамках узкой специализации. Марина, что вы смеетесь? Я в Москве общался с одним архитектором, говорили, не великий, но большой мастер. Так вот, он Джона Тернера не знал. Специализация…

– Я, предположим, тоже Джона Тернера не знаю, – хмыкнул Митя.

– И я, – поддержала Марина.

– Ну, вы непрофессионалы, вам не стыдно, – сказал Рубенс. – А вообще Джон Тернер – прекрасный художник, никто лучше его в Англии, а может, и во всей Европе закаты не рисовал. У меня есть роскошный альбом, дядька из Лондона привез. Я вам как-нибудь привезу, чтобы посмотрели…

Спохватился и сконфуженно умолк. Наверное, второй раз в жизни (первый – тогда на пляже) общался со слепой и еще не научился избегать иных реплик. Однако, к Митиной радости, Марина не погрустнела (как первое время иногда случалось после его подобных неосторожных фраз, не учитывавших ее слепоту). Наоборот, улыбнулась, пожалуй что весело: