Алла Лагутина - Московские джунгли

Потом отец надел маску – кожаную, примитивную, на вид очень старую, должно быть доставшуюся ему от предшественника. Страшную: прорези для глаз и рта, посредине грубые стежки, как на его одежде. Запел, начал медленно кружиться, потом все быстрее, быстрее, взмыл в его руках бубен, и казалось, огонь пляшет вместе с ним… Темнело, костер горел, не прогорая, словно заговоренный, отец кружился и пел, бубен гудел, и Лиле казалось, что кожаная маска приросла к лицу отца: вначале плоская, она изменила форму, на ней проявились черты, совсем непохожие на отцовские и даже на человеческие.

Отец резко оборвал и песню, и танец, опустил бубен, и повисла звенящая тишина, и в этой тишине прозвучал голос, тоже совершенно непохожий на тот, к которому Лиля уже успела привыкнуть:

– Раздевайся и ложись на снег!

Она начала торопливо раздеваться, даже не думая о том, как холодно в ночном лесу, песня заворожила ее, тишина оглушила, она сбросила всю свою одежду и шагнула к нему – нагая и босая. И легла между ним и костром, не чувствуя холода, который должен был пронизывать, обжигать… Снег был мягкий и совершенно не холодный. От костра не шло тепло. Или она не чувствовала ни тепла, ни холода. Не чувствовала она и страха, когда отец тонкими кожаными ремешками связал ее ноги, а потом и руки за спиной, для чего ей пришлось повернуться на левый бок. Не чувствовала она и боли, когда отец воткнул ей в живот справа свой костяной нож и сделал длинный разрез, пока нож не уперся в ребро. Кровь плеснула на снег, начала стремительно расплываться, от нее шел пар. Лиля лежала и смотрела, как вытекает ее кровь. Не боялась. Не думала. Она была сейчас пустая, как сосуд, из которого вылили что-то одно, но не наполнили его другим, она ждала, когда же ее наполнят, и чувствовала, как медленно, тяжело сокращается ее сердце, как оно постепенно замирает… Веки ее отяжелели, и она закрыла глаза. Ревело пламя, будто рядом полыхал целый дом. Гудел бубен, будто грохотал гром небесный. Она чувствовала, как холодеет ее тело. А потом что-то теплое полилось в ее рану, густое и теплое, как оленье молоко, и она почувствовала, как кровь возвращается назад, притянутая этим теплым, смешивается с ним, согревается, заполняет сосуды, и сердце снова начало сокращаться, и у нее появились силы открыть глаза.

Отблески костра скользили по пышной шелковистой шерсти странного зверя: ростом с волка, а то и больше, горбатый, как гиена, но тонконогий и остромордый, как лисица. А главное – шерсть. Как у песца. Как у серебряного лиса. Сияет. Так и манит прикоснуться.

Странный зверь жадно поедал снег, пропитанный ее кровью, и подходил к ней все ближе и ближе.

Отец исчез. Бубен гудел, но отца она не видела.

Зверь съел весь снег. Облизнулся черным раздвоенным языком. Глаза у него были желтые, светящиеся, но не как у хищника – нет, это были глаза козы, с поперечным зрачком.

Зверь обнюхал Лилю и принялся слизывать кровь с ее кожи. Длинный горячий язык скользнул по краю раны. И снова, снова… Он лакал из нее, как из чаши. Но Лиля чувствовала, как смыкается ее плоть, послойно, плотно, туго. Возвращается к прежнему своему состоянию, словно и не касался ее костяной нож. И только розовая узкая полоска напоминала о том, что здесь была рана. Зверь долго вдоль полоски, пока она не побелела, как белеют старые шрамы. А потом, с сытым вздохом, лег рядом с Лилей. И тут она впервые почувствовала тепло – от его меха. И еще Лиля почувствовала, что руки и ноги ее больше не стянуты ремешками. Она подняла руку и медленно опустила ее на спину зверю. Погрузила пальцы в мягкий пышный мех.

От зверя пахло кровью и серой. Но как раз в этом не было совершенно ничего удивительного… Именно так должно было от него пахнуть. Именно так.

Лиля приподнялась и обхватила шею зверя двумя руками.

Зубы у него были будто иглы, чуть загнутые внутрь, как у глубоководных рыб. Но это было не страшно. Ничего было не страшно.

Лиля прижалась к зверю плотно, всем телом, и уснула. Она очень устала. Очень, очень, очень…

И они поплыли в узкой легкой лодочке по широкой реке, и Лиля знала, что это Река душ человеческих. В эту реку уходили души взрослых, плыли по ней в ожидании перерождения, и кто-то через нее проваливался в нижний мир, если был слишком отягощен грехами. Только праведно прожившие и дети возносились на ветви Великого и Вечного Дерева. Остальным суждена была эта река, пока не выловит их шаман и не даст новую жизнь или пока сами они не вынырнут на зов шаманского бубна и крови своего рода. Некоторые души поблескивали словно бы золотистой нитью, которая вилась над ними и уходила в сторону, на правый или левый берег, и терялась в густом молочном тумане. Это были души не умерших, а тяжелобольных, и, потянув осторожно за золотую нить, шаман мог их вернуть к их телам. А если нить оборвется – наступит смерть.

Лиля чувствовала каменную тяжесть своего спутника, словно не пушистый зверь рядом сидел, а идол гигантский, вот-вот потопит лодку и провалятся они оба в нижний мир, откуда он вышел на охоту.

Но Лиля видела, как светятся ее руки, выглядывавшие из рукавов мехового шаманского плаща, и понимала, что вся она сейчас пронизана этим светом самопожертвования и свежей, молодой, чистой шаманской силы. Эта сила позволяла ей удерживать на плаву лодку с демоном и направлять ее вперед.

«Пора ловить и возвращать», – шепнул у нее в голове отцовский голос.

Лиля принялась пристальнее вглядываться в воду. Некоторые души оставляли за собой прозрачный, но все же видимый кровянистый след. Знак, что вырваны из тела насильственно, ушли до срока и против воли. Лиля опустила руку в воду – ох, и холодна же была Река душ человеческих! – выловила душу, и та свернулась у нее на ладони, будто какой-то прозрачный зверек. Лиля положила ее в лодку и выловила следующую душу. И следующую. И еще, и еще… Ее руки замерзли, пальцы онемели, холод начал подниматься вверх и, казалось, проник в кровь, в кости. Никогда еще ей не было так холодно! Но она знала: надо ловить. Ловить и возвращать.

Мохнатый спутник ее навалился сзади на спину, положил узкую морду ей на плечо, и Лиля почувствовала его жар. Этот жар согревал ее и позволял опускать руки в воду и ловить, ловить души…

Быть может, он хочет искупить свои преступления, поэтому помогает ей?

Или все дело в женской шаманской силе, которой зверь подчинился?

Лиля не знала, не могла этого почувствовать, но пользовалась его жаром, чтобы набраться сил – и ловить души…

Жар и холод. Жар и холод. Жар и озноб, и снова жар, и пить, пить хочется, как же хочется пить…

Лиля очнулась и увидела над собой обшитый деревянными планками потолок. Тускло светил ночник. Ей было жарко, ее бил озноб, пить хотелось. Она шевельнула сухими губами, простонала тихо и хрипло. Отец, сидевший рядом с ней, подсунул ладонь ей под шею, осторожно приподнял и поднес к губам кружку с теплым, пахнущим травами и медом отваром. Напившись, Лиля наконец поняла, где она: в гостевом доме. А сознание покинуло ее в лесу… Неужели отец принес ее на руках? А как же ее рана? Она провела рукой по животу и нащупала тонкий шрам, словно шерстяная ниточка под кожей протянута. А где зверь? Где ее зверь? Она шевельнула левой рукой – и почувствовала под пальцами пышную нежную шерсть и жар его тела. Зверь был рядом. Невидимый, но ощутимый.