Алла Лагутина - Московские джунгли

Она в тот день так плохо играла, что режиссер с ней замучился.

– Да забудь ты об этом похищении хоть ненадолго! Работай! Ты же актриса!

Лиля пыталась забыть, закрыться от угрызений совести, пыталась работать, но получалось плохо. В конце концов это «плохо» приняли, потому что надо было двигаться дальше и в сериале не так уж заметны плохо отыгранные сцены. Но режиссер был зол, и Лиля понимала, что она должна исправиться, оправдаться, а то ее опять сошлют в сериальные уборщицы, и теперь уже навсегда… И все же думать она могла только об Алене.

Вернувшись домой, она торопливо скинула куртку и ботинки, разделась в своей комнате, вещи побросала на кровать, хотя всегда была аккуратисткой, распустила волосы и, обнаженная, вбежала в «шаманскую комнату». Дрожащими руками разожгла огонь. Втерла в кожу медвежий жир, впитавший в себя сок летних трав: отец дал, говорил – придает сил и очищает разум от лишнего. Сначала не почувствовала ничего, но потом комната словно бы наполнилась густым ароматом даже не поля, а леса. И руки у Лили уже не дрожали, когда она надевала плащ и маску, когда она сняла со стены бубен и принялась постукивать в него пальцами и медленно кружиться, открывая незримые человеческим оком пути… Шелковистая густая шерсть коснулась обнаженных колен, словно ее зверь нырнул под шаманский плащ и вился вокруг ее ног, как ластящаяся кошка.

– Ты поможешь мне найти Алену. Вдвоем мы отыщем ее. Живую или мертвую отыщем. А похитителя я скормлю тебе. Чтобы он больше никого не похитил, – ласково сказала Лиля.

…И в этот самый миг, далеко на севере, в юрте, среди кожаных подушек, вдруг проснулся шаман. Проснулся от ужаса и боли. Ему показалось, что все внутренности его оплело железной проволокой, и ее стягивают, стягивают… Особенно болело сердце. Так болело, что он даже вскрикнуть не мог, только ловил воздух широко открытым ртом – но не мог вздохнуть.

И открылось ему, что дочь, которую он когда-то спас такой высокой ценой, совершила самый страшный для шамана поступок: вошла в сговор со злым духом. Пусть по неведению, пусть не сознавая, что такое вообще этот злой дух, но… Лучше бы шаман убил свою дочь, как и полагалось! Маленькой или взрослой, но убил. Не открывал бы ее дар, не давал бы ей управлять силой, не открывал бы для нее пути незримые. Лучше бы она была мертва… Но сейчас он ничего уже не мог поделать.

Он пытался спасти ребенка и одолеть зло, а вместо этого злу дал и свободу, и помощника. Он предал свой народ и свой дар. И сейчас духи из нижнего мира терзали его земное тело, и он умирал, умирал в мучениях, и хотя длилось это недолго, для шамана муки показались вечностью, но страшнее вечности в муках было осознание: он предал свой народ и свой дар, он выпустил в мир зло…

И он погубил свою дочь. Погубил по-настоящему. Хуже, чем если бы просто убил.

С этой мыслью он умер…

Но Лиля, увлеченная погоней за тем, кто похитил ее подругу, даже не почувствовала, что осиротела.

Прежде чем выйти из дома, Лиля все же надела нормальную городскую одежду и обувь. Она оставила дома бубен, плащ и маску. Они станут только помехой, ведь ей придется много двигаться. Да и зачем они ей? Ведь ее зверь незримо следовал за ней.

Ей бы лететь, обнаженной, оседлав ветер, но Лиля пока не научилась этому шаманскому искусству. Она вызвала такси и назвала ему адрес. Камлая, она увидела все. И снежный буран, редкий в Москве в это время года, когда дело уже шло к весне, и мужчину, затащившего Алену в машину, и дорогу, и старый дачный поселок, и все указатели с названиями деревень, которые надо было проехать. Она буквально работала навигатором для таксиста. Она не боялась. С ней был ее зверь, он обвился вокруг ее тела и положил тяжелую голову ей на колени. Она знала: вдвоем они остановят эту мразь. Остановят навсегда.

Она высадилась на автобусной остановке, не доезжая до дачного поселка. Отпустила таксиста. Легко и с наслаждением пробежала по снегу. Да, она бежала, вспахивая снег, как если бы сама была волчицей или еще каким-то могучим, мускулистым зверем.

В домике сторожа возле ворот светилось окно.

Зверь потянул Лилю влево. Там они с легкостью перемахнули через забор, прошли по заснеженному участку мимо темного дома, потом еще один забор, пониже, ветхий, и вот он, дом, который Лиля видела, и запертая дверь, которую она вышибла, просто слепив из воздуха плотный ком и швырнув его… Дверь с треском распахнулась и ударилась о стену.

Лиля и ее зверь ворвались в дом.

Лестница в подвал…

Яркий свет заливает комнату с плотными шторами. Духота. Вонь. Невыносимая вонь! Запах тухлой мертвой крови. Запах разгоряченного тела. Запах секса. Запах страха. Лиля не знала – у нее так обострилось чутье или они со зверем теперь являют собой единое целое, а он чует, как чуют звери?

Голый мужчина, растерянно стоящий между дверью и столом, на котором распростерта обнаженная Алена.

Голый, бледный, жирный, мокрый, похожий на слизняка, невозможно омерзительный, с выпученными глазами, с полуоткрытым ртом, челюсть трясется…

Лиля протянула руку и чуть сжала пальцы, даже не касаясь его шеи.

Следов не останется. Никаких следов.

Ее зверь, с довольным урчанием, поднырнул под ее руки и запустил лапу в грудь насильника. Лиля видела, как сомкнулись мохнатые, когтистые, но все же пальцы, похожие на человеческие, сомкнулись вокруг сердца и сжались. Лицо насильника посинело, он шире раскрыл рот, отчаянно захрипел, слезы брызнули из глаз – но Лиле не было его жаль, Лиля жаждала его смерти. Его мук она жаждала, долгих, долгих мук! Но шаман не истязает, шаман вершит суд. И она вершила. Без костяного ножа, но с демоном из нижнего мира, который повиновался ей, потому что был пойман в капкан ее тела, в капкан ее силы. И этот демон поднялся в полный свой рост, и склонился над человеком, и запустил язык в его рот, и жадно выпил все тепло, всю энергию жизни. Одним глотком.

Мертвое и пустое тело упало на пол с таким звуком, словно шлепнулся огромный комок сырого теста. Омерзителен, он был в смерти – омерзителен. И кровь на его руках…

Кровь?

Лиля кинулась к столу и увидела, что на животе бесчувственной Алены, от пупка и вниз, проведен глубокий ровный разрез и из него по бокам стекает кровь, алая, алая кровь, и нож увидела, лежащий в лужице крови на этом столе, почему-то обитом сукном…

Лиля протянула руку над раной, чтобы заживить ее, и почувствовала, что не хватает сил. Она накопила в себе слишком много разрушительной энергии, а созидательной не было совсем, она заточила себя, как оружие, она превратила себя в стрелу, летящую в цель… Но она не могла так быстро из стрелы стать исцеляющей дланью, и неоткуда ей было взять молоко жизни, чтобы пролить в эту рану и закрыть ее. Лиля с ужасом поняла, что слышит биение сердца Алены. Замедляющееся и слабое. Алена умирала, нужно было действовать быстрее, быстрее, пока сердце еще бьется, пока в мозг еще поступает кислород. Ах, если бы у нее был с собой бубен, она бы взлетела на нем к Древу, к Великому Древу, и могла бы позвать праматерь-олениху, и взять ее молока полные ладони, и вернуться, и пролить молоко в рану. У нее бы секунды ушли на это, если бы был с собой бубен, а без бубна она не могла, не умела!