В Коско - Войной опалённая память

«Время военное и страшное. Уцелеешь ли? Увидишь ли родную мать и отца, свою родную хату», — думали те, кто поосторожнее и кто был наслышан о чужбине.

Писарик огласил список кандидатур, намеченных для отправки в Германию, их в скором времени вызовут в Селецк в волость. Официальная часть собрания окончена.

Полиция отправилась в дом Анты Хурсевича подкрепиться и выпить. Это было рядом. Да и школа, где велось собрание, была не школой, а домом его дядьки Миколы Хурсевича, зажиточного крестьянина, раскулаченного до войны.

Оккупационные власти ушли на ужин, подался туда и основной состав полиции, осталось лишь три полицая для присмотра за порядком. Вот сейчас и был момент для распространения листовок. Георгий Далидович подключил для этого своих дружков — Сашу Кульпановича и Анатолия, Витьку Макея, два листа всучил своему меньшему брату Женьке.

Подростки шастали в толпе людей, опуская в их карманы сложенные листочки. В школе царил полумрак, две керосиновые лампы не могли осветить больших помещений, к тому и дым столбом стоял от выкуренных самокруток. Многие тянулись в карманы за табаком, обнаруживали листовки, подсвечивая спичками, что это, отходили, уединялись и читали.

Заложив ногу за ногу, склонив голову на мех гармони, выводил рулады Смольский. Полька сменялась вальсом, дальше шел краковяк, танцевали месяц, венгерку, семеновну, страдания с припевками. Молодежь всегда есть молодежь, хочется ей веселиться.

Многие парни заметно порозовели, видно предусмотрительно захватили что-то с собой. Раздольные припевки получались у Владика Смольского. Он уже и в пляску рвется, а себя сменить просит Яську Луцевича. Отменный гармонист был Ясь. Хорошей души человек. В мире и согласии жили мы с ним, арендуя землю у Ивашки в Смоловом. А теперь, когда моя семья оказалась в затруднении, лишилась земли и преследовалась, эта семья с чувством отозвалась на мою беду.

Яська играл барыню. Смольский с припевками выплясывал, вызывая в круг то одну, то другую красавицу. Вскоре явилась и остальная полиция. Вошло и начальство. Пошел плясать и Мишка Дробыш, служивший в полиции. Вел себя он как-то странно. Мог отмочить такое, что диву даешься: полицай ты или нет. Соня моя поставила себе цель, чтобы Смольский, а не кто другой, исполнил ее частушку. Но как ее передать. Открыто нельзя, только в карманы брюк, потому что пиджак повесил на гвоздик, пляшет в рубахе. Как подкинуть ему эти пару столбиков?

Но вот прошмыгнули Жорик со своим другом Шуркой Апанасовым. Довольны, им что-то, видно, удается.

— Как дела? — спрашивает Жорка. Соня молчит. У нее не все сделано. Листовки переданы в надежные руки, их уже читали, но частушки не прозвучали.

— Давай сюда, — говорит Георгий.

— Только Смольскому, — ставит она цель.

— Хорошо, будет исполнено, — отвечает он и снова ныряет в толпу, за чужие спины. Лучше всего получалось у Шурки. Вот ему-то и передал листок Жорка.

— Напляшется гармонист и присядет отдохнуть, вот тогда и вручим. Вишь, и у Яськи уже струйки по лицу, выдохлись оба, остановятся. Надо присесть на лавку и ждать у гармошки. Тут он и подставит свой карман.

Вскоре записка была у Смольского. Обливаясь потом, полез в карман за платком, достал, уронил записку. Поднял, читает. Но, видно, ничего сразу не понял. Прочитал еще раз, улыбнулся — видно дошло. Этот сорви-голова не удержится, отрапортует по всем правилам. Но он не спешит сменить Яся Луцевича. Вышел на улицу прохладиться. Соня все глаза просмотрела. Но вот входит в школу, берет гармонь и как ударит сходу «Семеновну» да еще и припеваючи:

Музыкант был в ударе. Гармонь делала свое дело, звала в круг, заводила, кружила голову. Пошли плясать многие. Не удержался и Писарик. Пригласил свою зазнобу Ледю Равин- скую. Статный, видный был мужчина наш староста, но продался фашисту до конца.

Музыка гремела. И тут Смольский переключился и сразу кинул другой танец и сопроводил его частушкой:

Не успел Илясов сообразить в чем дело, как Миша Дробыш выкинул тоже штуку:

Народу было много. Слышать такие смелые частушки было удивительно и приятно. Люди верили в Советскую власть, готовы были за нее бороться. Подняло настроение и то, что кто- то управляет всем этим делом, поддерживает дух у людей, призывает к борьбе.

Шаткое положение становилось в рядах полиции. Многие колебались, случайно оказавшись в ее рядах. Но оставить — боялись. Силен был враг, расправа была бы неминуема. Лишь Илясов, не давал спуску своим подопечным. Сам «под мухой» он мог тоже исполнить такую же частушку, особенно под барабанный бой, которым владел отменно. Но чтобы кто-то? Нет, наказывал. И сейчас влепил Мише Дробышу пощечину: знай, что поешь. Но остановить задорные припевки уже было не возможно. То там, то сям раздавались издевательские смешки над полицаями, а кое-где уже и начали петушиться, задираясь и начав выяснять отношения. А тут еще девичий голос пропел:

Кажется, это был голос Сони Матусевич, старшей дочери Янука, лучшего друга мужа.

Пару овец отвез он в Гресск и выкупил через доверенного человека свою дочь. Она знала, не быть ей в Германии. Но не хотела, чтобы уходили и подруги.

Было ясно, что номер оккупантов по добровольной отправке молодежи в Германию провалился. Но это можно было сделать под страхом оружия. Власть была в их руках. Значит, и нам надо было браться за оружие.

На улице группами стояла молодежь.

— Поедешь на заработки в Германию? — послышался вопрос. — В рабство, а не на заработки. Под Берлин каменья бить, — была ответом строка из частушки. И вдруг тихий спокойный голос пропел в темноте:

…Было ясно, что оккупационные власти не оставят в покое боевую молодежь, силой погонят ее в Германию на рабский труд. И особенно эта участь была неизбежна для ребят-подростков. Это были готовые для пополнения партизанских отрядов бойцы.

Подпольщики Селецка принимают срочные меры по рассредоточению молодежи. Многие вошли в местную подпольную группу «Борцы», которая впоследствии переросла в партизанский отряд имени Котовского, пополнили ряды борцов-патриотов подполья и партизан. С оружием в руках пришел в наш лагерь Петр Шашок — паренек 19 лет, волей обстоятельств, ставший крестным отцом моих детей.