Ивлин Тойнтон - Современное искусство

Дальше — ничего больше Лиззи не помнит — она просыпается в холодной кухне, рядом, точно муха в бутылке, жужжит радио. Небо за окном уже не розовато-голубое, а линяло синее, исполосованное переливчатыми, опаловыми облаками. Добредя до окна, она видит, что сквозь деревья тьму пробивает яркий свет. При одной мысли о том, что Пол в мастерской меньше, чем в ста метрах от нее, стоит только перебежать лужайку, хлипкий барьер, возведенный Беллой, шатается и обрушивается. Еще миг, и она летит по сырой траве, для нее не существует ничего — ни звезд над головой, ни луны, ни воя ветра.

Ночью, когда отопление отключено, а лампы на потолке льют резкий, слепящий свет, в мастерской пробирает холод. Пол тут — где еще ему быть, — сидит в дальнем углу, привалившись к стене.

— Что ты тут делаешь? — остановившись посреди мастерской, спрашивает она, глупо, конечно.

— Что я делаю? — с расстановкой, угрюмо, чуть ли не досадливо, говорит он: видимо, он ничуть ей не рад. — Не важно, что я делаю, важно, чего я не делаю.

— Что это значит?

Он закрывает глаза, но прежде с минуту пристально смотрит на нее.

— Это значит, тебе вдруг открывается: есть вещи, которые ты не можешь сделать — вот что важно.

— Тебя Сэм накачал кокой?

— Сэм… О Господи, Сэм! — На миг он становится самим собой. — Бедолага. Ему до того нужно всякий раз взять верх, что у него крыша едет. — И снова серьезнеет. — Сэм тут ни при чем. Сюда он вторгнуться не может.

— Куда это сюда? Что ты хочешь сказать?

— Что ты не можешь сделать… Вот по чему мы будем в конечном счете судимы. Понимаешь ты это?

— Не возьму в толк, о чем ты.

Ее вновь захлестывает обида: он забыл про закат, про свое обещание; сегодня он и думать о ней не думал.

Он протяжно вздыхает.

— Я пришел сюда не только, чтобы посмотреть, где он писал картины, поняла? А кое-что отыскать.

— Что?

— Не важно, что. Кое-что, что кое-кто просил меня отыскать. Но сделать это я не смог, и знаешь почему?

— Нет.

Он смотрит на нее, во взгляде — осуждение.

— Лиззи, тебе, по-видимому, невдомек, что я пытаюсь сказать нечто важное, много для меня значащее. Нечто о моей бессмертной душе.

— Ну так скажи.

Он снова приваливается к стене, лицо у него убитое.

— Я не мог это сделать, потому что вспомнил его… Мэддена. Представил, как оно было, когда он работал здесь, тогда еще тут был просто-напросто старый, щелястый, продуваемый ветром сарай, без этого хитрого освещения, без отопления. И вот однажды вечером он пришел сюда и, чтобы согреться, давай плясать. С банкой краски в руках, палкой и малярной кистью, которой красил дом. И я вспомнил, как, бывало, рисовал себе в воображении: вот он пляшет тут, — в глазах Пола блеснули слезы, — и, какого черта, Лиззи? Что, японский бог, произошло? Ведь как оно прежде было: ты становился художником, потому что любил искусство, ну а раз так, твоя семья от тебя отрекалась, и все знали, что ты будешь подыхать с голоду на чердаке, но ты хотел положить свою жизнь только на это и ни на что другое. А теперь мы все погрязли в мерзости, и я в том числе. — По щекам его, скатываясь в бороду, текут слезы. — Чистоты больше нет. И я даже не знаю, дорога ли она мне. — Лиззи, однако, преследует мысль, что он оплакивает не ее и даже не Клея Мэддена, а себя. Она невольно хмыкает, и он возмущенно вперяется в нее.

— Ты не понимаешь, о чем я, ведь так?

Она впивается ногтями в ладонь.

— Понимаю. Правда-правда. Но мы же собирались на берег, смотреть закат.

— Господи ты Боже мой, да я вырос у моря. И столько закатов перевидал, что мне на всю жизнь хватит. А я говорю с тобой об искусстве, вот о чем. И о чести. Я думал, ты, пусть смутно, представляешь, что это значит.

— Хватит издеваться надо мной. Ты все твердишь о твоем искусстве, твоей чести, ничего больше знать не хочешь.

— Ладно. — Он не спеша поднимается. — Давай поговорим о твоем искусстве, о твоей чести. Идет? Начинай. Ну же.

— По-твоему, мне нечего сказать. Потому что мне неведомо, что такое искусство. Неведомо, что такое честь, ты это имел в виду.

— Чушь. Тебе же двадцать пять. А ты все еще дитя.

— Раз так, зачем ты со мной?

— Что?

— Зачем ты со мной, раз я понятия не имею, что такое честь?

Он нервически откашливается.

— Послушай, Лиззи, у меня сейчас совсем другое на уме. Почему бы тебе не возвратиться в дом, а я вскоре присоединюсь к тебе.

— Что у тебя на уме? Что ты тут искал?

— Не желаю это обсуждать.

— Так вот зачем ты сюда приехал. Что-то — что бы это ни было — отыскать.

— Глупости.

— Я знаю, ты приехал вовсе не для того, чтобы повидаться со мной. Но я думала, ты приехал из-за него, хотел познакомиться с миссис Прокофф. А тебя привело сюда что-то еще?

— Сказал же я тебе, я ничего не сделал.

— Надо понимать, из-за своей чести. Не из-за меня, не потому, что она хорошо приняла тебя. А исключительно из-за своей чести.

— Сейчас ты меня и впрямь выведешь из себя.

— По-видимому, честь не имеет никакого касательства к реальным людям. Она такая же абстрактная, как живопись.

— А вот это уже не смешно. Я возвращаюсь в дом, а ты, когда будешь уходить, выключи свет. И закрой за собой дверь.

Пол идет к двери, и тут она его огорошивает:

— Ты искал картины Мэддена, верно?

Он оборачивается.

— Нина рассказывала, что ходят слухи, будто тут припрятаны его картины, но на самом деле их здесь нет. Так что можешь не беспокоиться за свою честь. Никаких картин тут нет.

— А вот и есть, — говорит он.

Они сверлят друг друга глазами.

— Я думала, ты не искал их.

— Искал, но ничего не взял. И никому о них не скажу. Вот что я имел в виду, когда говорил, что не могу это сделать. Но если ты подойдешь к комоду, где она хранит эскизы, и выдвинешь нижний ящик, там обнаружится целая пачка работ — масло на бумаге. Числом одиннадцать. Она это ловко придумала: схоронила их под своими рисунками, в самом низу самого последнего ящика. Когда до него доберешься, уже уверишься, что тут ничего нет. А они тут. И вот в чем вопрос: на кой ляд она хранит их здесь?

— Хочет время от времени на них посмотреть.

— Она тебе так сказала?

— Нет, просто я знаю, что это так.

— Она тебе про них ничего не говорила, нет?

— Нет. А вот кому ты собирался про них рассказать, если еще не рассказал?

Он отводит глаза.

— Одному знакомому.

— Кому же? Скажи.

— Одному человеку, который хочет их выставить. Поняла?

И тут ее пронзает мысль.

— Это что, той галеристке, к которой ты ходил позавчера?

Его разбирает смех. Он качает головой, прыскает: умиляется он, что ли, ей?

— Что тебя так позабавило?

— Ничего. Просто я забыл, до чего ж ты сметливая.

— Значит, ей.

— Ну да. А теперь отстань, слышишь?

— Я думала, ей нравятся твои картины.