Абрамов Ерухам - Закон тайга — прокурор медведь: Исповедь

Охрана отделила нашу бригаду от общей колонны. Так и повели нас обратно в лагерь. Мы видели, как напарник умирающего бригадника с трудом оторвал от земли его негнущееся тело, взял на плечи и вошел с ним в строй. Через минуту началась агония: судороги, кровавая пена… И его списали, как скотину, и на его место пришел новый каторжник…

Бригада Базара также была отделена от колонны. Нас всех предупредили, что если что-либо случится с ним — наказаны будут все. Меня начальник лагеря предостерег особо, как зачинщика: "Я тебя загоню, куда Макар телят не гонял”. Мне было уже все равно, страх исчез, а гордость и дерзость словно сами собою, без раздумий, заставили меня произнести такую фразу:

— Если там Еремушка (так называли северян) оленей своих пасет, то и мне, сыну Авраама, найдется место в тех краях. И, как Ицхак, буду и я пасти там своих овец…

Начальник лагеря был русским; высокий, интеллигентный на вид, майор. Моя дерзость преспокойно могла бы привести к смерти в изоляторах… Но майор почему-то ограничился коротким окриком: "Вон отсюда, бандит”.

И я покинул его кабинет, не произнеся более ни единого слова.

На мое счастье этот майор был новичком. Он сменил своего предшественника, который получил десять лет (впрочем, он не был отправлен за решетку, а в качестве лагерного "самоохранника” стерег других) за, так сказать, "роскошную жизнь”. А погорел он вот за что. При лагере имелось подсобное хозяйство, ферма, обширный огород. Молоко с фермы предназначалось для лагерной администрации, а излишки — продавались заключенным через лагерную лавку. Так вот, начальник лагеря купал в молоке свою жену… А уж затем молоко это доставлялось в продажу заключенным.

Кого-то из его помощников это крепко заело: он решился донести на свое начальство. Заварилась каша, в лагерь начали прибывать одна комиссия за другой, обнаружились, разумеется, всяческие злоупотребления… В конце концов начальник схлопотал десятку, но, как сказано, на общие работы не отправлялся.

Постоянный голод лишал заключенных, которым неоткуда было ждать помощи, человеческого облика. Молодые ребята, в основном, из России, становились гомосексуалистами, предоставляющими себя желающим за пайку хлеба. У каждого заключенного из бригады Базара был свой "мальчик”. Своих соотечественников они не трогали: говорили, что русские для этой цели весьма хороши, только, мол, и драть их…

По закону мужеложство каралось пятилетним сроком, но начальство смотрело на происходящее сквозь пальцы. Это было как бы еще одно поощрение для таких "замечательных работников”, как базаровы ублюдки. Естественно, что других заключенных это правило не касалось: их-то судили за гомосексуализм по всей строгости.

Рядом с каналом строили ГЭС. При копке котлована для фундамента на глубине восьми-десяти метров обнаружили подковы, старинные сабли. Как-то мое внимание привлекла странная серая полоса, шириной, приблизительно, до метра, я стал долбить это место ломом, и вскоре лом мой провалился в пустоту. Это было что-то вроде склепа, старинного захоронения. Я увлекся своей "археологией”, и в себя пришел от окрика охранника. Как сегодня помню, фамилия этого охранника была Волков. Он наставил на меня дуло винтовки. "Вылазь, покуда не пристрелил!” Я убеждал его, что обнаружил нечто интересное, но он только угрожающе покачивал своим оружием, смотря на меня взглядом, вполне соответствующим своей фамилии… О своей находке я больше не заикался.

На другой день на работу меня не вывели, а велели собираться на этап: начальник сдержал свое слово и я отправлялся пасти телят в далекую Сибирь…

На воротах лагеря, который я покидал, было написано "ТРУД ОБЛАГОРАЖИВАЕТ ЧЕЛОВЕКА” Эта надпись врезалась мне в память.

(Конец первой части)

Ташкентская пересылка, куда привезли нас из Чирчика (вернее, из П/Я Басу-1) была набита до отказа. Из нашей группы этапников, где было сто человек, отделили нескольких — в том числе и меня — и сунули в переполненную уже камеру. Здесь я немедленно обнаружил множество знакомых: из самого Ташкента и из родимых мест, кавказских. Наперебой здоровались, расспрашивали друг друга о новостях… Затем перешли к дому, к родным. В камере стоял невероятный гул от множества голосов, так что переговариваться было трудно.

Среди прочих знакомых оказался там и мой приятель Володя, парень моего возраста. Кличка его была — "Дочка”. Еще на воле он прославился, как замечательный певец: блатные песни в его исполнении никого не оставляли равнодушным… Я, кстати, сам как будто неплохо пою их; и теперь иногда, в кругу друзей, могу взять в руки гитару.

Увидевшие Володю прервали разговоры и стали просить его спеть. После долгих уговоров он согласился. На этот раз он пел лермонтовское: "Выхожу один я на дорогу…” Его напевный голос вновь поразил меня, хотя мне, конечно, приходилось его слушать множество раз. Это был истинный артист…

На Ташпересылке камеры были с большими решетчатыми дверьми. Когда Володя запел, во всем коридоре наступила тишина. Появился и начальник режима. Фамилия его была Плевако. Так звали знаменитого в дореволюционной России адвоката. Но был он евреем-ашкеназийцем, человеком необыкновенно дерзким и жестоким. Мы было думали, что начрежима прервет Володино пение, но и он сам, казалось, был покорен прекрасным голосом и стихами Лермонтова. Песня окончилась. Начальник обратился к Володе с такими словами: "Дочка, красиво ты поешь. Но если я еще раз услышу твой голос в камере — двадцать суток карцера тебе обеспечено… А на этот раз — прощаю." Все заключенные в один голос поблагодарили начрежима.

Через несколько дней нас загнали в телячьи вагоны, обмотали колючей проволокой состав — и поехали мы в бескрайнюю каторжную Сибирь.

Наш поезд остановился на станции Китой, под Иркутском. Станция эта была лагерной, и оттого звали ее — Китойлаг.

Только здесь я поистине узнал воровской мир и его законы, вернее, впервые увидел, как законы эти применяются "на практике”.

В этом месте я вынужден несколько отвлечься от своего повествования, чтобы дать "теоретическую подготовку” читателю.

Воровской мир на воле и в лагере — мир закрытый. В последние десять-пятнадцать лет появились воспоминания и рассказы из воровского быта. Все эти книги написаны не ворами, а "Фрайерами”, которые знали воровскую жизнь, во-первых, по-лагерю, а во-вторых — знали эту жизнь лишь "снаружи”. Неосведомленность таких авторов вполне понятна. Но и некоторые книги, написанные теми, кто имел отношение к воровской среде, по тем или иным причинам путают читателя.