Абрамов Ерухам - Закон тайга — прокурор медведь: Исповедь

Зона понемногу освобождалась от нечисти. Солдаты из охраны находились в постоянном ужасе: часто среди ночи в бараке разоблачали суку и тут же закалывали. Жертвы кричали и дергались в предсмертных судорогах. Охрана не выдерживала, свидетели подобных казней на дежурство больше не возвращались.

Читатель должен знать, что убийства совершались одними, а вину брали на себя другие: специально подготовленные люди, так называемые "сухари”. Воры-законники всегда держали при себе подобных людей. Жили они как у Бога за пазухой, а когда приходило время расплаты, они "сознавались в убийстве”. Вор-законник брал на себя вину только в случае открытой резни.

Был у нас некий вор-законник Жора Пузан, бакинец. Как-то с ним заспорил один из "сухарей”. Обнаглел — и треснул Пузана по морде. Жора повалил его наземь и избил… Но по воровским законам он обязан был убить его, так как сухарь не имел права поднимать руку на законного вора. Мы стыдили его: "Что ж ты, Пузан? Побил — и отпустил его?” — "А что, — отругивался он. — У меня сроку — пять лет. Не хочу из-за него раскручиваться и становиться лагерным жителем… " Я подошел к нему и заговорил с ним по азербайджански: "Ты, что — струсил? Да если сегодня фрайер дал тебе по морде, а ты его отпустил, завтра все фрайера обнаглеют и начнут нам морды бить!” С этими словами я схватил полотенце, набросил его на шею "сухаря”, и обратился к Жоре: "Ну-ка, подсоби!” Он не тронулся с места. Подоспел Миша Баран. Вдвоем мы подвесили "сухаря” на верхних нарах. Продержали его минут пять. Он начал дрыгаться. Мы подумали, что он готов — и отпустили петлю, швырнули тело у двери и ушли. Однако "сухарь” каким-то чудом отдышался, и — придя в себя — принялся расспрашивать мужиков, кто его вешал. Среди мужиков у меня были свои люди, они-то и рассказали мне об этом. Фрайер оказался упрямым: он не сбежал с нашей зоны, а упорно допытывался, кто же все-таки его в петлю затолкал. Хотел убить. Мы сообразили, что он искал для себя смерти. На следующую ночь его и еще одного, привезенного с Воркуты, зарезали как баранов.

Наутро начальство узнало об убийстве — и внезапно проявило "бдительность”: на работу нас не вывели, а стали по одному вызывать на допрос. Многие в наш барак не вернулись. Эта начальственная активность, допросы и проч., были вызваны беспокойством вышестоящих чинов. Ведь в лагере-то всего 150 заключенных. Если так пойдут дела, так там скоро и вовсе никого не останется. А стране нужна известь!

После допроса вор-законник Юра из Костромы (заколотый "сухарь” был его) в зону не вернулся — сбежал. Я никогда бы не подумал, что он может улизнуть, (или — по воровскому "выскочить”) — из зоны: он был очень дерзким парнем…

На второй день нас вывели на работу. Была настоящая буря, ветер нес снег с дождем. Подняться на склон горы, чтобы скатывать камни, мы не могли: с ног валило. Начали просить охрану, чтобы нас вернули в жилую зону. В ответ послышались выстрелы и крики: "Работать не хотите?!” Тогда все заключенные окружили своих часовых — их было всего двое, — и потребовали, чтобы те на себе испытали силу ветра: "Хоть на десять метров в гору поднимитесь!” Часовые, подгоняемые нашим напором, решили попробовать. Подошли к склону, сделали несколько шагов… Их буквально сдуло ветром. "Ну что, псы бездушные, — орали мы, — убедились? Можно работать при таком ветре на отвесном склоне!?”. На вышках, увидев, что мы столпились, начали палить в воздух. Мы в свою очередь предупредили, что если они убьют кого-либо из наших — их часовым в живых не бывать…

Нас вернули в зону. Там уже поджидало все лагерное начальство. Начался отсев наказуемых. Я попал в число этой чертовой дюжины. Нас построили и под охраной повели в карцер. Ничего подобного мне еще видеть не доводилось: настоящая могила.

Меня завели в коридор под землей. Приказали раздеться. На всем этом параде присутствовал начальник снабжения лагеря майор Медведев. Странно, что люди словно нарочно выбирают себе фамилии: он и в самом деле был, как медведь, да еще и одет в медвежью шубу…

— Ты и тебе подобные работать не хотят, — зарычал он. — саботажем занимаетесь! А я хотел дать вам дополнительную пайку за работу в трудных погодных условиях…

Он, видно, намеревался произнести целую речь, но я прервал его:

— Подавитесь вы своим хлебом!

Охранники схватили меня и в одних кальсонах швырнули в карцер. Я успел только плюнуть в гнусную харю майора. Моему примеру последовали и другие, так что и их загнали голыми в камеры. По всему лагерю шла молва о "чертовой дюжине”. Боюсь, что немецкие лагеря и тюрьмы нашему карцеру и в подметки не годились. Камера, примерно, 200 см на 70. По стенам и потолку непрерывно струилась ледяная вода. Имелся там цементный выступ-стол и закрывающиеся на день нары. Дышать было нечем, так как окон, понятное дело, не было. Проветривалось немного лишь тогда, когда охрана утром входила в камеру, сбрасывала нас на пол и закрывала нары.

О еде и говорить не приходится: триста граммов какого-то странного месива, которое означало здесь хлеб, стакан горячей воды. В обед — баланда, пять ложечек каши.

Мы даже не знали, но сколько нас сюда засунули.

Я объявил голодовку. Продержался три дня, а на четвертые сутки — снял, послушавшись советов одного из охранников — осетина.

— Ты, земляк, — осторожно сказал он, — брось это — ничего не поможет. Я тебе как брату советую. Этим зверям ты ничего не докажешь, только себя загубишь. Они этого и добиваются.

Сперва я не поверил его доброжелательности, но после, поразмыслив, прекратил голодовку.

Мой осетин, когда выпадало его дежурство, давали мне лишний ломтик хлеба, иногда курево, но на вопрос, сколько нам сидеть в этом гробу, неизменно отвечал: "Не знаю…”

В один из дней пребывания в карцере меня отвели в нач. КВЧ. Оказывается, родные разыскивают меня, поскольку вот уже второй год не имеют никаких известий. Пришло письмо из канцелярии Президиума Верховного Совета.

— По приказу Президиума Верховного Совета СССР, ты должен написать домой, — важно сказал начальник. — Пиши, что жив и здоров!

— Что мне писать? Я умираю. Вы меня морите в душегубке, а я должен их обманывать. Пусть забывают…

После долгих уговоров я согласился написать коротенькую записочку: "Нахожусь в городе Ишим-бае, в лагере”. О том, что я здоров — писать отказался.

Так мы досидели до весны. В мае 1952 года тридцать полутрупов после шести с половиною месяцев пребывания в гробах, вышли на свет Божий. Мы не верили, что живьем выбрались из проклятой камеры.

В лагере все считали нас мертвецами. Когда заключенные увидели нас, то не могли представить себе, что это те самые… Все говорили, что мы в точности скелеты, только кожа на нас сохранилась. Велели принести наши вещи. Раскрыли чемоданы и… вместо туфель, сапог, свитеров — какое-то жалкое тряпье. "Где же наше барахло?” — спрашивали мы у начальства. — "Поговорите еще — обратно там очутитесь”, — отвечали нам злорадно.