Абрамов Ерухам - Закон тайга — прокурор медведь: Исповедь

В один прекрасный день нам велели построиться без вещей.

Я и мои товарищи, а с нами — еще десятки воров, у кого имелись ножи, — встали в первый ряд. Думали все, уверен, об одном и том же: если с нами что-либо захотят сотворить — живыми не дадимся. Оказалось, что нас всего лишь вели в баню. Дорога эта проходила мимо лагерных строений. Внезапно кто-то из-за колючей проволоки прокричал, назвав мое имя: "Ази, всех твоих друзей здесь согнули, а несогнутых — увезли полумертвых неведомо куда… Мамеда из Дербента и…

Второго имени я не расслышал. Я сразу же повернул голову на крик, но ничего не разобрал: слишком много лиц виднелось за колючками. Кто же это? О чем он? А… Мамед. Я знал его хорошо: отъявленный и смелый вор. А кто же другой?

Нас ввели в баню. Своим товарищам я сказал, чтобы мыться не смели: опасно. После бани нас повели обратно в ту же самую адскую трясину, как я назвал ее про себя. Думал, что уж на обратном пути встречу неведомого собрата, но за колючей проволокой никого, кроме охраны, не было. В глубине лагеря виднелись кучки заключенных, уныло провожавшие нас взглядами, но подойти никто конечно не мог. Там были мои друзья, знакомые, в этом-то я уверен, но поговорить не удалось.

В лагере нас пригласил к себе один вор. Там уже собралось человек двадцать воров. Все изучали записку, которую кто-то передал одному из них в бане. В записке были описаны все ужасы лагерной жизни замученных здесь и согнутых во ров-законников.

В адской трясине мы пробыли двадцать дней. Затем нас вновь вернули на пароход: оказывается, выгрузили нас временно, покуда загружали на "Жорес” продукты для заключенных лагерей бухты Певек.

Когда я пишу эти строки и вспоминаю о злодеяниях, творящихся в этих лагерях, у меня в горле застревает ком и на глазах появляются слезы. Перечислялись там и имена 51, которых не удалось согнуть. Всех их месяцами держали в изоляторе, а потом подожгли здание. Все они сгорели заживо, никто даже не пытался гасить огонь. Осталось в моей памяти одно имя из записки: Леха Кара, что в переводе на русский значит Леха Черный.

Мне запомнилась приписка в конце этого списка: "Таким методом расправлялись ученики "великого” Ленина с народом России”.

Я описываю только то, что видел и слышал лично. А что было в других лагерях? Может быть такие же, как я, мученики лагерей смерти коммунистического строя, расскажут и об этом.

На берегу перед посадкой нам велели раздеться; проводился очередной шмон. Я подошел к одному из надзирателей, занятому другим каторжником: "Слушай, ты еще его не проверил. Давай к другому пойду…” — "Иди-иди, занятый "ответственным делом”, — сказал он, не обращая на меня внимания. Я прямо направился к тем, кто уже прошел проверку. Мой номер прошел!

И нож мой остался при мне. С ним я не расставался никогда.

Мы вернулись на старые места. Вновь на корабле находилось 1200 человек. Место умерших заняли новые заключенные. Корабль взял курс в открытый океан. На второй день пути нам выдали паек — на всех сразу: несколько мешков хлеба и сахара. Хлеб был сверху совсем горелый, а внутри словно глина. Заключенные буквально визжали от болей в животе, но другого-то не было… Мешки с сахаром воры оттащили в угол трюма. До начала раздачи решили собрать сходку. На сходке большинство воров предлагало фрайерам сахар вообще не давать, оставить его только для воров. И мои товарищи были против такого решения и всячески уговаривали воров на сходе не делать такую подлость по отношению к фраерам, мотивируя тем, что большинство мужиков болеют, смертность вновь началась, а глоток горячей воды с сахаром мог помочь им, подкрепить. Нас слушать не хотели. Начался большой шум, в результате которого мы вообще покинули сходку. Оставшиеся все же решили выдать фрайерам по пол-порции. Нам тоже выдали наши порции с добавкой, но мы взяли только то, что нам причиталось.

— На, тварь подлая, подавись. — вернул я раздатчику часть сахара. — Кишка ты поганая, ты и тебе подобные. Я еще погляжу, кем ты впоследствии окажешься!

Мужики все отлично видели и понимали, но боялись сказать слово.

Как-то один из них, Гриша из Молдавии, обратился ко мне: "Брось, Ази, пусти их. Забрали и черт с ними…” — "Ты знаешь, что я тебе скажу, — продолжал он. — Я вот уже пять лет по лагерям скитаюсь, поваром работал, ворам всегда помогал, но чтобы такое… "

Я не дал ему договорить, закрыв ладонью его рот: "Молчи, бедолага. Все понимаю, все знаю. Лежи и молчи, понял?” Услышь его воры, они бы убили его мгновенно: мужик не имеет права жаловаться на воров.

Оставив мужиков, я вернулся к себе. Не спалось.

Вспомнился дом, родные. На глаза навертывались слезы.

Растормошил Костю Грека и попросил его рассказать о себе: ведь я ничего не знал о нем. В конце концов тот согласился.

До войны семья Кости жила в Сухуми. Когда началась война, их выслали в Казахстан. Вся его семья работала на руднике. Мать — нарядчицей, а отец — механиком. Зарплаты не хватало. Костя начал бродяжничать, воровать, попал в тюрьму. Освобождался — и опять за старое. Отбыл — последний срок, родители его женили. Родилась дочь. Хотел было завязать навсегда, да куда там! Привык, чтобы деньги были… Оставлять дочку голодной тоже не хотелось. И опять загнала его судьба на воровскую дорожку. Поймали — сунули пять лет. И поехал он на комсомольскую стройку. Только не по путевке горкома, а по путевке суда жизни… На Волго-Донской канал.

Грек замолк. Но я хотел знать все: о семье, о жене. "Рассказывай, рассказывай, друг! С женой-то переписываешься?” Костя молчал. После раздумий он поведал нам ужасную историю.

— Когда я был осужден и попал на Волго-Дон-канал в лагерь, то познакомился там с одним вором. Мы подружились. Последний кусок делили. Я ему и рассказал, как вот вам сейчас, историю своей жизни. А когда он освободился — дал ему письмо и попросил кое-что передать жене. Он и уехал. Но рассказал не то, о чем я просил его, а наплел ей на меня всякое. Охаял меня, как сам хотел и уговорил мою жену сожительствовать с ним. Да и сейчас с ней живет. Недавно получил от нее письмо, где она просит развода. На письмо ей я не ответил, а написал родителям. Они-то и сообщили мне все…

Миша Бабочка о своей жизни рассказывать не любил. Но я знал, что на Воркуте его согнуть не удалось. Суки клали ему на грудь доски и били по ним кувалдой… Вся грудная клетка его была перебита и изломана, так что даже непонятно, как он остался в живых.

Витя, еще один вор из нашей группы, был совсем молод. Свою бродяжническую жизнь он начал недавно, когда ушел из родительского дома. Был осужден на шесть лет.

Он был умным и одаренным парнем. Очень красив. Превосходно играл в шахматы. Еще в Башкирии я любовался им, когда политзаключенные приглашали его в клуб сыграть. Из ста партий он проигрывал или сводил вничью не более одной-двух. В той зоне было двенадцать тысяч заключенных, все больше осужденный по 58-й за измену родине. Генералы, офицеры, артисты, ученые. Они очень уважали Витю за его ум и шахматный талант, удивлялись, как он попал в воровской мир, что и кто увлекали его… Ведь не секрет, что все они смотрели на воров, как на отбросы общества, лишь страх не давал проявиться их презрению и ненависти. Это мы превосходно знали, гордились этим. И жили за их счет, да еще и не в пример лучше, чем они.