Абрамов Ерухам - Закон тайга — прокурор медведь: Исповедь

Все убивали всех из-за позора и унижений.

По прибытии одного из очередных этапов я познакомился с неким вором. Он прибыл из Воркуты, и было ему о чем поведать, что вспомнить. В одном из его рассказов промелькнула кличка Ландыш. Услышав это, я навострил уши. Не давая ему продолжить, я спросил:

— Ты говоришь, Ландыш?

— Ну да.

— Так я тебе про него расскажу.

Выслушав меня, вор затрясся от злости.

— Скажи-ка, у него шрам на щеке, сам он из Казани?!

Все совпало…

— Так это он!.. Сучий потрох. Подлая тварь.

Мои предчувствия не обманывали. Вор принялся рассказывать нам о проделках Ландыша. Мы подтвердили, что подозревали его.

— Так вы, значит, знаете, с какой сукой вам довелось сидеть?! И такого негодяя вы упустили?

Выяснилось, что Ландыш сидел на Чукотском полуострове, в бухте Певек, где был одним из самых ярых сук. Ему всегда поручали гнуть воров, что он и проделывал с огромным наслаждением. Но бывало, что его попытки ни к чему не приводили. Тогда он привязывал вора к пеньку, специально вкопанному в грунт посреди зоны, надевал привязанному на голову железный цилиндр и разводил костер у вора на голове. Или же сажали вора на горячие угли. При всем этом присутствовало лагерное начальство.

Я слушал этот рассказ и меня била дрожь.

— Вот видишь! Я был прав, а вы не верили мне!

— Но не было у нас прямых доказательств, не было у нас возможности и оснований трогать его, — возразил Миша Бабочка.

— Оснований? — зарычал я в ярости.

Наш новый знакомый стянул с себя сорочку.

— Смотрите, что со мной сделал этот изверг. Я выжил, но многие…

И он заплакал.

Его тело было буквально изжарено железными прутьями. С головы до ног не было на нем живого места… Я, вероятно, не смог бы выдержать такой пытки.

Вскоре после этой жуткой встречи нам пришлось расстаться с лагерем: этап! После завтрака нам велели собираться. Оделись мы потеплее, на ноги обули кирзовые сапоги. Финку я заложил в сапожный шов. Так что мы были готовы к любым неожиданностям.

Я с Бабочкой попал в один пароход, название которого известно многим, побывавшим в северных лагерях: "Жан Жорес”. Имя известного французского социалиста украсило "рабовоз”. Набили в отсеки 1200 заключенных. Мы попали в средний. Трехъярусные нары. Посредине отсека — параша. Рядом с нею — питьевая вода в такой же точно посудине. Мы — четверо — легли на первые нары: Миша Бабочка, приятель мой, с которым мы ели вместе еще в Башкирии, Витя и Костя-грек, с которым мы подружились недавно.

Первым делом проверили, что у нас имеется, чем мы располагаем. Все протянули мне свои запасы. Оказалось немного сахара и сухарей. "Будем есть экономно. Дорога длинная, с со жратвой у нас негусто”, — сказал я. Все согласились.

”Жан Жорес” двинулся в морскую пучину…

Мы плыли по волнам океана в неведомое будущее.

В первое время кормили нас вполне сносно, но потом стали давать какую-то отвратительную крупу, разведенную кипятком. Выхода не было, те, у кого не было своих запасов, ели эту бурду. Вообще паек сократили наполовину, — не только в смысле качества… Я запретил своим приятелям есть казенную болтушку, и мы перешли на наши запасы: размешивали сухари в кипяченной подсахаренной воде, так что получалась у нас тюря. Эта тюря и спасла нас от дизентерии. Другие заключенные страшно мучилась от болей в животе и поносов. Люди стали заметно слабеть, болезнь брала свое. Через несколько дней появились первые смертные случаи.

Я целыми днями сидел на нарах, наблюдая за происходящим, и ни в какие разговоры не вступал. Как-то начальник охраны, зайдя в трюм, спросил:

— "А ты, кацо, все молчишь? — А если я тебе на болячку свою пожалуюсь — вылечишь?

Он только улыбнулся и ничего не ответил.

Свирепствовал голод. Курить также было нечего. Мужики стали крошить доски нар и свертывать древесную труху. Видя это, я не выдержал. Стал развязывать свой мешок, говоря, что сейчас дам охраннику пару сапог, чтобы он приволок махорки. Дождался, покуда вошел к нам начальник охраны. Протянул ему сапоги и попросил, чтобы принес курева и чего-нибудь поесть. Он повертел сапоги и вышел. Долго не возвращался, так что я уж было подумал: "Пропало”, и укорил себя в душе за такую растяпистость. Чувствовал, что и мои товарищи думают что-то подобное, но ничего не говорят, не желая растравлять меня. Начальник возвратился к обеду. При нем было шесть пачек махорки (по 15 коп.), немного сухарей и с килограмм сахару. У меня потеплело на сердце. Я поблагодарил его. Он усмехнулся и ушел. Заключенные слышали и видели все наши переговоры с начальником. Никто, разумеется, не осмелился сказать ни слова. Только смотрели на меня глазами, полными мольбы. Мы — четыре приятеля — вообще не курили. Я обратился ко всем в отсеке: "Становись в очередь, буду раздавать по одной закрутке на двоих”. Раздал все, покуда не опустели все шесть пачек. Один из воров, раздосадованный моим поступком, обратился ко мне:

— Ты почему это роздал фрайерам махорку?

— А ты, стерва, сиди на своем месте и не суйся, куда тебя не просят. Еще всякая падла будет меня учить, что мне делать!

И тут же предложил ему:

— А если хочешь — двигай сюда: сыграем на то, что у тебя есть.

Он спрыгнул с верхних нар и мы взялись за игру. Я выиграл все его вещи. Злой, он забрал у некоторых мужиков их барахло — и игра продолжалась. Вскоре и это все оказалось моим. Короче говоря, я раздел его до кальсон; и просидела эта стерва до вечера — голый, как цуцик.

Мужикам я их вещи отдал, предупредив, что если кто захочет их забрать, то пускай скажут, что это все принадлежит Ази. А голого я пожалел, да и ребята уговорили меня отдать ему его одежу. Я только предупредил его, чтобы он не вздумал играть снова, так как вещи-то — мои, и когда мне они понадобятся, я их возьму. Так что по крайней мере он больше голым остаться не мог…

Количество мертвецов с каждым днем увеличивалось. Каждый день выбрасывали с парохода жуткие костяки, обтянутые кожей. На костяках прикреплены были огромные головы с провалами глаз.

В водах Северных морей плыть было трудно: сплошные льды. Вместе с нашим "Жоресом” тащился целый караван: "Баку”, "Ленинград”, еще какие-то суда, а впереди шел, пробивая путь, ледокол "Микоян”. Член Политбюро, как и положено ему по штату, пробивал дорогу каторжникам…

По прибытии в бухту Певек нас выгрузили. Многих, впрочем, не довезли: они остались в океане, либо вмерзли навечно в плавучие льдины. Нас быстро загнали в огромную палатку, окруженную колючей проволокой. Палатки эти были построены на болоте: ноги утопали, не то что бежать, но и идти было тяжело. А нары в палатке были из горбыля… Это был воистину ад. Кормили еще хуже, чем на корабле. Сырость добивала тех, кого ранее пощадили истощение и болезни. Мерли прямо на нарах, где и оставались лежать закоченевшие трупы. Никому не было до нас дела. Мы и сами не знали, что предпринять, понимали только, что если не станем действовать, то погибнем все до единого…