Абрамов Ерухам - Закон тайга — прокурор медведь: Исповедь

Я пробыл там до октября 1952 года.

О судьбе своих товарищей я не знал ничего. После изолятора у нас отобрали все наше и выдали лагерные шмотки. На севере положен бушлат и телогрейка. Но нам велели выбрать что-нибудь одно. Я выбрал бушлат: он и длиннее телогрейки, и рукава у него длинные, так что можно руки греть.

После переодевания нас вывели из зоны. Рядом стояла построенная на скорую руку деревянная тюрьма. Мы оказались новоселами. Восемнадцать человек загнали в камеру на три квадратных метра.

Дорогой читатель, можешь ли ты поверить, что в три квадратных метра можно втиснуть 18 взрослых человек?

Но это было так. Нары были поставлены в два яруса. У двери с одной стороны — питьевая вода, с другой — параша для нечистот. Я занял место вторым от стены на нижнем ярусе. Проход между нарами был всего в полшага, два человека разойтись не могли.

Когда ложились спать, то ботинки клал под голову, половина бушлата под себя, вместо перины, а пол бушлата на себя как одеяло. Пижама была прекрасная: тюремная рубашка и брюки.

Кормили нас обычно, но вот вместо чаю (т. е. кипятка) давали заранее подслащенную воду. Вкус ее был странным. Я поинтересовался у надзирателя по фамилии Гречко:

— Слушай, что это за сладкая жижа? Почему вы нам не даете кипяток и сахар отдельно?

— А мы вам сами сахар кладем, чтобы всем досталось. Чтобы вы свои косточки подкрепили…

Лишь потом мы узнали, что это была жидкость, которую выкачивали из урановых рудников. Она была сладкой, так как этого требовал технологический процесс… Зачем же добру пропадать, когда можно скотину поить? Конечно, настоящую скотину отравлять бы не стали, а заключенных — можно.

От этой страшной воды каторжники болели и умирали, но другой не было, так что приходилось пить, чтобы не погибнуть. Жидкость действовала, по всей вероятности, на весь организм.

Мы понимали, что это последняя станция для тех, кого решили списать. Люди таяли на глазах. Мы сами себя не узнавали. Беспокоили нас наши сухари: мы опасались, что они могут вылупиться и рассказать, кто из воров-законников и когда на самом деле убивал сук (срок-то крутили сухарям). Через день мы отдавали им наши пайки, чтобы они молчали.

Однажды меня вызвали в управление. За столом в кабинете сидел высокий видный мужчина в майорских погонах. Это был начальник первого отдела управления лагерей Верхоянска Цветков. Я слышал о нем, что если в разговоре ему перечили — он расстреливал в кабинете…

Поглядев на меня колючим взглядом, он произнес:

— Что, Ази, все еще ходишь?

— А почему бы мне не ходить?

— Если ты не откажешься от своей воровской идейности, я тебя превращу в шестнадцать килограмм. Понял? А если откажешься — сейчас же переведу тебя в общую зону.

— Спасибо вам, гражданин майор, за вашу милость, но я хочу уйти из лагеря тем, кем пришел в него.

В кабинете кроме Цветкова находился и майор Потапов — тот самый, которого старшина при нас послал по-матери. Он был из Москвы, и поговаривали, что и до войны сам был вором. Заключенные уважали его.

— Ази, — обратился ко мне Потапов, — брось свою дурную идею…

— Я не из тех, кто поддается уговорам.

— Увести в камеру! — скомандовал Цветков. — И заморить этого зверя черномазого!

— Благодарю вас за такое покровительственное ко мне отношение.

Красивое лицо Цветкова мгновенно исказилось от ярости, глаза налились кровью. Казалось, что он бросится на меня и растерзает собственноручно, но меня уже выводили из кабинета. Дверь захлопнулась, и лишь словцо "мерзавец” долетело до меня…

В этот день вызвали многих — и некоторые не вернулись. Мы боялись, что уйдут наши сухари, соблазненные начальством. Ведь чекисты прекрасно знали, что сухари — это не воры, знали, зачем прикармливаем их, жертвуя собой. Но остались и сухари: им невыгодно было покидать своих покровителей. Уйди он от нас, его кинут в лагерь сукам, а те его быстро прикончат.

Сухари… Это молодые фраеришки (некоторые называли их просто пацанами). Воры прикармливали их, держали возле себя и использовали в своих нуждах.

В январе 1953 года меня вызвали вновь. Встать я не смог… Я вспомнил башкирский изолятор. Так выяснилось, что и у самого плохого есть худшее. Майор Цветков свое слово сдержал — я превратился в "шестнадцать килограмм”. Держась за стенку, дошел кое-как до двери камеры. Переступил через порог. На мое счастье кабинет, куда мне следовало прибыть, находился недалеко. Доползти можно. Открыл двери. Вновь "за стеночку” подошел поближе к столу. Увидел оперуполномоченного Гольдмана…

— Ну, кто ты по нации? Вспомнил?!

Я постарался приблизиться к нему, но он и сам наклонился ко мне, чтобы услышать ответ. Вместо ответа я изо всех сил плюнул ему в лицо. Он отпрянул. Удара, впрочем, не последовало. Гольдман умылся, вытер лицо полотенцем. Затем подошел ко мне и сказал раздельно:

— Ты будешь сидеть, пока не посинеешь, собака.

Меня сволокли в карцер. Пробыв там десять дней, я потерял и те остатки сил, что еще были у меня. Я действительно мертвенно посинел, ноги меня не держали совсем. Я ползал по полу, словно червь. Оправдался вопрос майора Цветкова: "Еще ходишь?” Теперь я не ходил. Меня доставили в камеру и положили на нары. На меня глядели, как на чучело, но и сами мои Сокамерники были немногим краше. Голод и холод свое дело сделали. К происходящему вокруг все стали безразличны. Целыми днями люди находились в какой-то загробной дреме. В камере царила тишина, изредка прерываемая тихими стонами и вздохами. Ждали смерти. Не сегодня? Ну что ж, значит, завтра. Через неделю? Хорошо…

Иногда я не выдерживал. Слабым прозрачным голосом принимался орать на других, требовал, чтобы хоть поговорили между собой, что ли. "Подохнем, если спать вот так будем!” На меня жутко шипели или слезно умоляли помолчать, не будить, не отвлекать. Через несколько дней я "добился своего”: один из нас, прозванный за свою душевность "Золотым” — Леха Золотой — начал разговаривать. Сам с собою. О чем он говорит — мы понять не могли.

В феврале 1953 года нам сообщили, что вскоре прибывает комиссия — с Колымы через Магадан.

Начальником нашей тюрьмы был бакинец Гуссейнов. Для нас-то он был вполне хорош, но в своей среде авторитетом никаким не пользовался. Всем заправляла охрана, а сказать ей ничего нельзя было. Начальство не решалось портить с ней отношения: ведь все про всех все знали, так что хлопот не оберешься. Вот охрана и творила, что в голову взбредет. Лишь однажды один из младших офицеров был разжалован в старшины за самоуправство. Он был из Армении, но так я и не узнал — из каких мест… Попадись он мне — я бы его прикончил. Несколько раз я сам слышал, как Гуссейнов "жарит” его (разговаривали они на азербайджанском, так что я понимал их отлично).