Абрамов Ерухам - Закон тайга — прокурор медведь: Исповедь

Мы плыли уже пятьдесят два дня. За это время в трюмах стало заметно свободней: смерть постаралась улучшить наши "жилищные условия”.

Вскоре мы подплыли к берегам моря Лаптевых, но подойти поближе не смогли, так как устье реки Яны было мелководным. От берега отошли баржи и взяли курс к нашим рабовозам. Еще на корабле нас распределили по статьям. Отсев шел по такому принципу: "Петушки — к петушкам, а раковые шейки — в сторонку!” Я был осужден за убийство, так что попал к "раковым шейкам”. Остался без друзей… Нас, сорок человек, посадили в отдельный отсек подоспевшей баржи и повезли на сушу. Думали мы только о еде, так как почти забыли вкус пищи, а о горячем — и говорить не приходится. Подошло время обеда. Нам выдали хлеб и банку консервов. Хлеб был малость получше, чем на "Жоресе” — знаменитом социалисте, а консервы были испорчены, списаны, но для заключенных и такое годилось.

На барже мы доплыли до поселка Батагай, 80 км ниже Верхоянска. Началась разгрузка. В качестве привета мы услышали пулеметную пальбу: охрана стреляла над нашими головами, чтобы мы "почувствовали”. С баржи я вылезал чуть ли не последним. Когда я оказался на пристани, мои трюмные соседи уже лежали ничком на земле. Их усердно колотили прикладами и каблуками по головам и спинам, заставляя лечь пониже. У каждого уже появились кровавые раны. Мне сразу же приказали раздеваться. Во время этого я незаметно бросил нож в воду, — а заодно и душу свою за ним вслед… Так мне жаль было расстаться с оружием, которое вот уже несколько месяцев верно служило мне.

Всплеск воды обратил на себя внимание охраны.

— Что ты выкинул, подлая тварь?!

— Ничего.

— Ах, ничего?!!

В течение получаса несколько солдат изуродовали и избили меня до полусмерти. Сознания я не терял. Меня заставили лечь ничком. Я сопротивлялся. Услышал, как один из охранников говорит: "Отодвиньтесь, я его пристрелю”. Это было совсем не самым худшим выходом. "Стреляй, стерва, — крикнул я. — Чего ждешь?! Из лежащих пластом на пристани тел раздался жуткий вопль Коли Хохла:

— Ложись, зверь, а то нас всех из-за тебя…

Это было правдой. Рассвирепевшие из-за меня охранники могли расстрелять всех, а потом списать… А что? Бунт при разгрузке заключенных. Это им ничего не стоило. Я внял голосу разума и улегся. Не успел я опустить голову, как получил страшный удар сзади по голове. Мой нос уткнулся в камень. Переносица была сломана. Эту памятку о великих стройках коммунизма я ношу при себе и по сей день… Теплая кровь хлынула в грязь. Второй удар вверг меня в беспамятство. Все, что происходило дальше, я знаю только по рассказам. Меня спасли мужики, помня мое отношение к ним на пароходе. Иначе бы меня, бесчувственного, забили бы непременно.

Очнулся я от сильной тряски. Нас везли в машинах.

— Куда нас?..

— Сами не знаем, — ответил кто-то.

— На кладбище, — послышался другой голос.

Действительно, миновав поселок стороной, нас завезли на кладбище. Зачем?! Я обвел взглядом заключенных. Было нас в машине, как сельдей в бочке. Взглядом встретился я с Васей Горбачом из Мордовии. Едва подмигнув, я дал ему понять, что надо будет броситься на охрану. Его ответное движение убедило меня, что он понял…

Кабина открылась. К нам подошел старшина.

— Вздумаете бежать — вот тут и будет ваша свобода.

Небольшие холмики чуть возвышались над промерзшей землей. Торчали таблички с номерами… Кладбище каторжников. Поверьте, я был во многих лагерях, участвовал во многих стычках, безоружным бросался на нож, о чем свидетельствуют шрамы на моих пальцах. Но в этот момент я мысленно почувствовал, как лезвие входит мне под сердце. Тело мое облилось холодным смертельным потом. И охватила жгучая обида, что вот — погибну от рук этих извергов, так и не прикончив одного, хотя бы одного из них!..

Машина снова тронулась.

Мы прибыли в поселок Эгейхай. Нас заставили лечь на землю. Прошло минут двадцать. Между рядами лежащих неторопливо прошелся офицер. Затем обратился к нашему старшине:

— Старшина, что это они у тебя мордами к земле лежат? Ты их посади, посмотрим, кто такие.

— Пошел ты к ебаной матери, майор, — раздался ответ "подчиненного”, — Нехай лежат. Скорее подохнут.

Майор, ничего не ответив, удалился.

Потом я узнал, что отношения между местными палачами были весьма сложными. Подчиненные превосходно знали о всяких противозаконных делишках своего начальства, так что особо не стеснялись. При каждом конфликте в вышестоящие инстанции летели доносы друг на друга.

На ледяной земле нас продержали около часа. Затем стали выкликать по фамилиям. По одному вели в изолятор. После проверки по одному вводили в кабинет к оперуполномоченному.

Я вошел. Доложился по правилам. В руках уполномоченный держал папку с моим делом. Подойдя к столу поближе, я успел прочесть на обложке слова "вор-законник”. Меня это не удивило.

— Кто ты по национальности? — спросил опер.

Вопрос меня поразил. Ведь в деле моем все написано, что же он…

— Еврей, — ответил я после недолгой паузы.

— Еврей… — странным тоном повторил он. — Ну что ж, еврейчик, ты у меня будешь сидеть в крытой тюрьме, пока не посинеешь!

Я сообразил, что дела мои плохи, и, соответственно, следует держаться поосторожнее.

— И за что ж это мне от вас такая немилость?

— Когда ты скажешь правду, кто ты на самом деле?!

— Так вы же мое дело проверяли. Там и национальность имеется.

— А какая из них настоящая?!

Только теперь я все понял! По приговорам я шел под разными фамилиями: "Якубов” был таджиком, "Уберия” — грузином. И лишь последним стояло: Абрамов. Еврей. Вот оно что…

Я посмотрел в его проклятое недоброе лицо.

— Увести его, — раздались слова. — И пока не признается, пусть сидит до посинения!

Уже потом я узнал, что сам опер был евреем. Фамилия его была Гольдман.

Меня отправили в камеру. Охраняли круглосуточно, но кормили — регулярно.

…Лагерь, в котором я оказался, имел свои особенности. Практически все начальство состояло из хохлов. А это всегда опасно. Много украинцев сидело за национализм по разным зонам, многие националисты еще оставались в лесах. Хохлацкое начальство старалось проявлять особую ревность к службе и — естественно — особую жестокость по отношению к заключенным.

Боясь друг друга и собственной тени, эти люди были готовы на все, чтобы выслужиться; любые унижения перед теми, от кого зависит их работенка, любая жестокость и подлость по отношению к беззащитным каторжникам.

Воду для питья давали так.

Попросишь — отвечают: "Сейчас”. Это "сейчас” продолжалось часами. Просили повторно. Воды нет. Если же кто-то не выдерживал, повышал голос, то приносили бочку воды, и несчастного головою запихивали под воду. Когда он начинал захлебываться — вытаскивали. Потом снова. И так, покуда заключенный не терял сознание. Полумертвого швыряли на каменный пол, обливали водой и уходили. Многие не выдерживали истязаний…