Дмитрий Захаров - Средняя Эдда

Настя сказала: они хотят нас всех убить, ты что, не понимаешь? Тебя, меня, Ольку, всех! Или они, или мы, сказала она. И я бросался убеждать, что конечно, мы, потому что мы – это она. А я очень хотел, чтобы была она.

Я бродил из кухни в коридор, а оттуда обратно. Медленно – как водолаз на глубине. У меня не было никаких мыслей. Я был не человек, а продолжение трясущихся рук. Страхоноситель.

У Насти нашли рак. Нижний отдел позвоночника, третья стадия. Срочная операция, а за ней химия и каталка, – но она от всего этого сразу отказалась. Никто не мог ее разубедить. И я тоже.

– Когда закончится на Саяно-Шушенской, – сказала она, – тогда поеду в Китай.

Она верила, что в Китае есть какой-то отшельник-целитель, ей рассказывали.

Я умолял ее, кричал на нее, уходил из дома. Всё равно нет. И назавтра. И опять.

Она не слушала. Она готовилась к этой ебаной ГЭС. Не знаю, почему именно Саяно-Шушенская. Настя вроде бы и не объясняла.

Если ничего не делать, всех затопит, объявила она. Чокнутая сектантка. Я ей так и сказал.

Потом стал вместо нее бегать по врачам. Мне везде говорили: срочно, буквально хватайте и к нам. Я ловил ее за руки, но никак не мог их удержать.

Один крохотный старичок – легендарный онколог в больших желтых очках – долго меня рассматривал, будто перед тем, как поставить штамп «годен».

– Что вы тут делаете? – спросил он, наконец.

Я начал бормотать про жену, про плохо-чувствует-не-может-сама…

– Бумаги я вижу. Повторяю, что вы здесь делаете? – с угрозой качнулся он в мою сторону. – Это никуда не годится! Умирайте тогда дома!

Это никуда не годилось.

Мы старались каждый день гулять с Олькой в соседнем парке, и она рассказывала мне, что индейцы выздоравливают, если сварят суп из старого товарища.

У нее была такая книжка.

Потом Настя уехала. Я просто пришел домой, а там – никого. Ни ее, ни Ольки. На полу – попа#давшие с полок вещи. В зале что-то трещит. Посмотрел – надорванный кусок обоев около балконной двери совсем отклеился. Кот постарался…

С этим обойным выблядком вдвоем мы прожили десять месяцев и двадцать два дня. Слипшееся время. Разжеванные в кашу недели. Мне иногда казалось, что я поселился в животе какого-то мразного слизня. Я просыпался, смотрел на себя в зеркало, шел на работу, шел с работы, стоял в продуктовом «Командоре» над пачкой пельменей – и всё это время по мне стекал едкий желудочный сок. Если смотреть на пальцы, то даже увидишь, как они от него слипаются.

Я разговаривал с ней. Почему-то лучше всего это получалось перед зеркалом. Я смотрел на себя и говорил:

– Доброе утро, Настя. Хорошо выглядишь.

Иногда она отвечала.

Позже меня будет переваривать московская зима, но пока я еще не знаю названия всей этой тоски, я еще думаю, что круглосуточная, наползающая в окна, разъедающая известку безнадега – она только для меня. Какие мы всё же увлеченные солипсисты…

Мы как-то спорили с Ленкой: смог бы кто-нибудь из нас приставить себе пистолет к виску и нажать курок?

Я нажал дважды. В первый раз у меня было четыре упаковки коаксила. Я провалился глубже в слизневый желудок и распластался по его тошнотворной стенке. Я раздвигал спаянную кишку руками, чтобы она не обняла меня, не лизнула в щеку, и полз куда-то на странный фиолетовый свет. Или не свет. На то, что клубилось в других хвостах змеи. Со мной разговаривал пластмассовый робот без головы. Он учил меня рыбалке в купоросном озере.

– Это азбука, – говорил он, – вавилонская азбука. Как записал, жди.

Вот я и жду.

Второй раз был скучнее. Я просто закрыл глаза в парке, где мы раньше гуляли с Олькой, а когда открыл, передо мной было лицо злой рыжей девчонки из «скорой». Она кричала, что я мудак.

Месяцев через пять я стал думать, что Настя умерла. Никаких сообщений, никаких зацепок, ее не было нигде. Уехала в Китай, называл я это для себя. Настя-Настя. Как там в этом твоем небесном Китае?

И вдруг рвануло.

Эта ебаная Саяно-Шушенская. Про нее говорили еще за два года до того. Что вышел срок эксплуатации, и что гидроагрегаты ненадежны. Но у нас везде вышел срок эксплуатации, почему посыпалось-то именно здесь?

Ниже плотины – Красноярская ГЭС. Если будет волна – город сметет, может, только кусок Советского района и выплывет. Наш сквер на Гагарина, наш универ на Маерчака, пятый троллейбус, памятник котам, «Кекс и крендель» – тот, что теперь заместо «Погружения», Сашкин дом, глупую «Эру». Всё, что помечено на виртуальной карте моего города. Твоего, Настя, города.

И людей тоже. У вас нет шансов, друзья. Простите. Люди отчего-то не летают как птицы. Вы побежите и не успеете, потому что эвакуационную дорогу застроили еще лет пятнадцать назад, потому что экстренный автопарк так и остался в отчете 1988 года, потому что до самого последнего момента никто не решится объявить тревогу, ожидая звонка из центра. А звонка не будет, потому что… просто не будет.

Я знаю, всё знаю. И Настя знала. Откуда? Она, кажется, не объясняла…

Аэропорт Абакана был закрыт почти сутки. А когда мчсовцы внезапно развеяли нелетную погоду, я оказался среди первой группы вторжения.

Из терминала набрал Диму Коротаева – когда-то абаканского собкора «коммерса», а теперь пресс-сека хакасского Закса.

– Привет, – сказал он устало, – у тебя чего?

– Дима, я тут у вас. Поговорить бы.

Он некоторое время молчал. Видимо, решал, как меня правильно послать. Не придумал.

– Давай не по этому номеру, – сказал он. – Я сам тебя перенаберу.

Поздним вечером, почти в ночь, сели на Павших Коммунаров. Коротаев мрачно напивался. Он то и дело сосредоточенно смотрел в телефон, качал головой и брал в руку стопку. Ее он каждый раз внимательно с неудовольствием разглядывал, а потом, поморщившись, вливал в себя водку.

– Слушай, ну что происходит, – говорил он, – жопа полная. Народ бросает всё и бежит. У нас с восьми предприятий отзвоны про некомплект рабочих смен. Там МЧС что-то начало после обеда мяукать в телевизоре, и то после долгих боев. Да и всё равно ни одна вша не верит. Ну вот ты бы поверил?!

– Смеешься.

– Ага, оборживаюсь.

Принесли сковородку, в которой картошка с мясом сплавились в единую золотистую лепешку. Коротаев, брезгуя ножом, со всей яростью взялся за разделку еды вилкой. Он пилил ее вилочным боком, подцеплял отбитые у условного противника огромные куски, с хрустом их перемалывал – казалось, даже не зубами, а всей челюстью сразу.

– Вот ты женат? – спросил он меня вдруг, не прекращая жевать.

– Да. Был… не знаю, – вдруг начал сбиваться я.

– Вот-вот, – сказал Коротаев и махнул рукой, будто кого-то прогоняя. – Не знаю… А я вот женат! И что, мне тоже сейчас намылиться в горы, а? Я тут ишачу, вру всем напропалую про то, как тут всё пучком, а там, может, уже волна идет, и всем капец. А я сижу тут с тобой… – он снова поморщился и заглотил свою очередную дозу.