Ян Засурский - Старый шут закон

Лучше спеть песню. Хорошая песня соединяет голоса в один, люди чувствуют себя сильнее, храбрее, ближе друг к другу. И Хосе Амадо затянул походную песню повстанцев Панчо Вильи, ту, где поется о saldadera Adelita:

Ему так хотелось перекричать шум мотора, что он взял слишком высоко, словно в покаянной молитве, — и голос его сорвался. Грубовато пошутив, так что некоторые companeros даже рассмеялись, он начал с более низкой ноты.

После первых строк к нему присоединилось несколько мексиканцев, потом вступили и другие, запели почти все. Но el Negrito молчал.

Хосе Амадо не отчаивался, он пел куплет за куплетом, все, какие знал, и, наконец, могучий бас Моби загудел у него над ухом.

По тому, с каким решительным видом судья Бек вошел на следующее утро в зал, можно было предположить, что он уже знает о резкой оценке его процедурной политики — на разбирательство, мол, не жалеют ни средств, ни времени, и все лишь для того, чтобы какие-то pancho [160] Презрительная кличка мексиканцев в США. удостоверились в беспристрастности суда. В зале явно чувствовалась новая деловая атмосфера — и не только из-за чисто выбритых подбородков подсудимых или серого в крапинку костюма главного прокурора.

После того как основной свидетель обвинения Бэрнс Боллинг закончил показания и вернулся в Реату, словно Цинциннат к своему плугу, половина мест в зале оставалась пустой. Ни толчея рассаживающихся зрителей, ни ходатайства и предварительные переговоры адвокатов не помешали судье тут же вызвать следующего свидетеля.

Когда Хесус Ландавасо, привратник реатинского суда, шаркающей походкой двигался к свидетельскому креслу, со скамьи подсудимых и с мест, где сидели члены ЛЕСИАР, вдогонку ему неслось презрительное улюлюканье и крики: «Иуда!», «Предатель!». Но судья поднял молоток, и все стихло.

Поскольку Ландавасо был испанец, допрашивать его выпало Луису Кортесу, и Бен Мэллон даже пожалел коллегу. Глуповатый от рождения, Ландавасо совсем отупел от религиозного чувства вины и страха божьего. Враждебность своих его пугала, а американским чиновникам он не доверял. И не слишком-то он надеялся получить когда-нибудь те чудесные блага, которые Джиг Сойер посулил ему за показания. Из него приходилось вытягивать даже тщательно отрепетированные ответы, и Луис боялся, что этот болван вот-вот примется нести отсебятину. Ландавасо мог разразиться цветистой испанской импровизацией вроде: «Такие, что к мессе не ходят и священнику не исповедуются, они и толпятся возле суда, а потом в переулке, это вот и есть те самые, кто против бога и властей, и они стараются уклониться от покаяния в грехах своих, возносят мольбы к пресвятой деве, поелику бог их уже покарал». Что это могло означать? Вероятно, и сам переводчик не знал.

К вящему удивлению Бена, несмотря на свою тупость, а может, как раз и благодаря ей — ведь все считали, что врать у него не хватит ума, — Ландавасо оказался для обвинения очень полезным свидетелем. Тщеславие неожиданно пробудило в нем скрытый актерский талант. Убедительно и с явным удовольствием он разыграл три драматические сценки — да так живо, что у видавших виды адвокатов защиты от удивления открылись рты. Когда он описывал «женщину впереди толпы», в его голосе зазвучала подлинная истерика. «Спасите Рамона! — прокричал он тонким голосом. — Все в переулок! Его убивают!»

Потом он заговорил хрипло и зловеще, как заговорщик: «Оставьте-ка их нам, compadre» — это Сирило Сандобаль скользнул к черному ходу, воровато сунул руку во внутренний карман пиджака за пистолетом. Он, Ландавасо, так испугался, что отпрянул за дверь, и, когда Арсе вывели, уже оттуда видел, как Агапито Ортега грозил полицейским кулаком. Скривив губы, Ландавасо прекрасно изобразил голос Ортеги:

— Посмотрите, что теперь будет, собаки!

Тут друзьям пришлось удерживать Ортегу, чтобы он не бросился на свидетеля.

Хогарт начал перекрестный допрос как раз с отношений Ортеги и Ландавасо, стремясь доказать их взаимную ненависть. Оказывается, сразу же после беспорядков Ландавасо выгнал из своего дома жену Ортеги, крича, что она подбивает его умолчать про грехи ее мужа в переулке, но только он, Ландавасо, не хочет неприятностей и никого покрывать не станет. С женщиной случился припадок, и все винили привратника. Впрочем, неважно, кто там чего кричал. Главное, что два подонка терпеть не могут друг друга. Бен решил, что такой свидетель не подведет…

В начале допроса Ландавасо был вынужден признаться, что не одолел в школе даже второго класса, и до того сконфузился, что следующий вопрос — уверен ли он, что истерические крики в толпе принадлежали женщине, а не ребенку, — совсем сбил его с толку. Не успел бедняга прийти в себя, как Хогарт уже расспрашивал его про Ортегу. Знал ли он Ортегу лично? Были ли они друзьями? Нет? Значит, враждовали? А жена Ортеги? Правда ли, что он вышвырнул ее на улицу и вызвал «серьезный эпилептический припадок»? И так далее и тому подобное, пока у свидетеля голова не пошла кругом.

Чтобы дать ему время прийти в себя, Бен то и дело вскакивал с протестами. Он знал, что судья их отклонит, поскольку защита имеет полное право выяснять пристрастность свидетеля. Да и паузы не помогали Ландавасо ни успокоиться, ни продумать ответы. И все же, к удивлению Бена, он упорно стоял на своем и не давал себя сбить.

Тогда Хогарт сменил тактику. Он заговорил доверительно:

— Не приходило ли вам в голову, мистер Ландавасо, что слова, сказанные Ортегой в переулке, можно понять по-разному?

Привратник поглазел на потолок:

— Нет, сеньор, не приходило.

— Они могли означать, например, следующее: «Посмотрите, что теперь будет с шерифом». Как вы думаете?

Он замолк, явно надеясь, что свидетель машинально повторит: «Нет, сеньор». Но туповатый привратник перехитрил его:

— Да, могли, — сказал он.

Хогарт смущенно откашлялся.

— Это всего лишь ваше личное мнение. Слова могли означать, например: «Посмотрите, что теперь будет с Рамоном», — то есть Ортега хотел сказать, что со стороны властей Рамону грозила опасность. Разве такое значение исключается? Или, например: «Посмотрите, что теперь будет со мной», то есть лично с ним, мистером Ортегой. Откуда вы знаете, что именно он имел в виду?

Между обвинением и защитой разгорелся спор — понял ли свидетель вопрос, точен ли был перевод и имел ли Хогарт право вообще задавать такой вопрос. Бен заявлял протест за протестом, пока наконец не вмешался судья и не спросил, есть ли у свидетеля хоть какие-нибудь сомнения в смысле слов Ортеги.

— Нет, сеньор, — ответил Ландавасо.