Ян Засурский - Старый шут закон

Пан застонала.

— Да ведь «по всем правилам» значит обнаженной до пояса, ты что, не соображаешь?!

Свиные глазки Отто загорелись.

— Ах ты моя конфеточка! Об этом девочка ничего не сказала. А мамаша ей позволила плясать.

— Мамаша! Мамаша вдрызг пьяна, как она может чего-нибудь не позволить.

— По-моему, мамаша рассуждает очень разумно. Она говорит, что потратила целое состояние на уроки танцев, а Анжи все никак не воспользуется случаем показать свою фигурку и подцепить мужа.

— Ну, нет, дорогой мой, мужа она в этом доме не подцепит. Дурную болезнь — да, подцепит, будьте благонадежны. И ребеночка ей тут сделают. А если обрюхатишь ее ты, родит кретина!

Пан пришла в такой восторг от собственного остроумия, что сразу же стало ясно: а ведь она совсем пьяна. Она крепко схватилась за край стойки.

— Не допущу, — отрезала она и двинулась прочь.

Отто схватил ее за локоть.

— Пандора, сердце мое, ты ли это? Ты же никогда не была ханжой. Пусть девочка порезвится, зачем ей мешать? Вспомни себя.

Что ж, Отто прав. Она и сама себя сегодня не узнает. А ему она, наверное, кажется похожей на шлюху, которая на старости лет вдруг ударилась в благочестие. В каком-то смысле так оно, пожалуй, и есть. В первый раз за всю свою жизнь она посмотрела со стороны на себя, на свой дом, своих гостей, услышала их речи, увидела их выходки, одежду, манеры… Да, она увидела их со стороны… глазами Лидии Ковач или… или Миньон.

Наверно, Лидия с Миньон были в ужасе…

Ну и пусть, ей-то что? Такие, как Лидия с Миньон, не только не знают жизни, но и не желают ее знать. Требуют, чтобы было не то, что есть, а то, чего им хочется. И все же…

— Не вешай нос, золотко! Твое здоровье! — Отто чокнулся с ней, так что стаканчики зазвенели. Они выпили, в голове у нее снова приятно зашумело, и она улыбнулась. Отто с благодарностью поцеловал ее в уголок рта. — Ну как, полегчало? — Она кивнула. — Вот и чудненько, пошли встряхнемся.

Он легким шлепком подтолкнул ее к двери гостиной.

Элси и Шарло еще не вернулись. Стэнтон Уоллс рылся в пластинках, ища что-нибудь подходящее для хула-хулы. Придаток Анны Форрест, видимо, уже зажил, потому что она приняла сидячее положение и недовольно хмурилась, почему так долго не начинают. К Пан подлетел Уорти Шорт и сообщил, что Веронике нужна шаль с длинными кистями, она хочет приспособить ее вместо плетенной из травы юбочки — не поможет ли Пан Веронике?

Пан, конечно, могла ей помочь, но решила: ну уж нет, черта с два. Страшно довольная тем, что она только сейчас придумала, она прошествовала через спальню к двери мастерской и, громко постучав, объявила для сведения Элси и Шарло, что сейчас Анжелика будет танцевать хула-хулу голая — «если, конечно, вас это интересует».

Они выскочили из мастерской как ошпаренные. Пан захихикала — ай да я! Подходя к ванной, они увидели la mere L’Oie, которая стояла в дверном проеме, вцепившись мертвой хваткой в косяк и не решаясь пуститься в путешествие по скользкому паркету холла. Втроем они кое-как дотащили миссис Блай до кушетки, где она раньше сидела. Плюхнувшись, она оглядела комнату диким взглядом и завизжала:

— Анжелика! Эй, Анжелика! Куда девалась эта потаскушка? — Она попыталась встать, но тут же упала обратно. — Небось с Балзером где-нибудь обжимается. Ну, задам я ей сейчас! — Наконец ей-таки удалось принять стоячее положение, однако подоспел Отто и снова водрузил ее на место.

— Анжи вьен ту прелесть, не девушка — цветок, — стал уверять он ее. — Переодевай престо ля роб, фэр ля костюм, ви понимать — юбочка из солёма, са ва? Солёма — шуршит, шуршит: шуры-муры! Ком си, ком са, оля-ля, тру-ля-ля, а Пари, и-го-го! И-го-го! И-го-го!

У Пан даже живот заболел от смеха, но раздалось шипенье закипевшего кофейника, и она бросилась в кухню. Кофе скоро понадобится, это ясно как день. Даже она, при ее феноменальной способности поглощать виски не пьянея, вынуждена держаться при ходьбе за мебель.

Нет, поднос с чашками она в гостиную не понесет, пусть приходят за кофе сюда, решила Пан. Послышалась музыка, и через минуту дружные крики и свист возвестили, что Анжелика появилась.

Пан, нетвердо ступая, поспешила в гостиную и села у стенки.

Анжелика уже танцевала. Вероника нарядила ее с большой изобретательностью, хотя и не пытаясь воспроизвести костюм гаитянки — Ваикики а-ля Минский, подумала Пан, — однако одежда удачно подчеркивала юные формы девушки. Концы шали взлетали, открывая крепкие, полные бедра и попку в туго обтягивающих штанишках. На голове был венок из ярких цветов, к ожерелью из бирюзы тоже были привязаны цветы. Нити бирюзовых бус с цветами, обвитые вокруг щиколоток и запястий, звенели в такт ее движениям. Грудь была стянута шарфом в тщетной попытке сделать ее плоской, как детская грудь Вероники. Но какое все это имело значение: девушка танцевала превосходно. Как сквозь пелену тумана, Пан видела плавное плесканье рук, колыханье бедер, вихрь волос, и ей казалось, что это простодушная дикарка танцует пленительный танец рождения Венеры из пены морской — танец рождения добра и красоты из мрака варварства…

Но остальных танец Анжелики взволновал отнюдь не эстетически. «Раздевайся! — кричали они. — Долой эту тряпку!» Девушка, не прерывая танца, качала головой.

— Давай, детка, давай, мамаша не будет возражать! — вопил Стэнтон Уоллс. — Верно я говорю, мамаша?

— Верно, милый, верно! Какой толк от красивых грудок, если их никто не видит? — философски изрекла достойная дама заплетающимся языком. — В ее годы у меня была такая красивая грудь! — похвасталась она, но тут же ее охватила жалость к себе: — И никто ее не видел. Никто никогда ее не видел, — всхлипнула она, и слезы побежали по напудренным щекам.

Пан хотела прервать выступление, но на нее закричали:

— Не учи нас жить, мы не маленькие!

— Мы смотрим на нее, как художники, а не как мужчины!

— Эй, Анжи, брось стесняться! Или они у тебя разные?

— Мы тут все совершеннолетние!

— Как вам не стыдно! — крикнула Пан, сознавая, что бессильна обуздать эту распоясавшуюся публику. — Она же еще ребенок!

Отто, спрятав за спину правую руку, в которой он что-то держал, широко взмахнул левой в сторону Анжелики и зычно возгласил, точно торговец на аукционе:

— Итак, дамы и господа, сколько вы дадите за эту прелестную юную грудь? За два золотых яблока из сада Гесперид? Двадцать пять, я не ослышался? — Он презрительно фыркнул на Уорти Шорта: — Вы ошиблись, сударь, сегодня дарового угощения не будет, — и улюлюкнул. Итак, уважаемые любители искусства, я жду! Сколько вы предлагаете, пятьдесят?

— Отто! Прекрати! — Пан с трудом поднялась на ноги, не зная, что делать.

— Пятьдесят! — подтвердил Уорти.

— Подумаешь — пятьдесят. Да у нее грудь — первый класс! — оскорбилась миссис Блай и начала рыться в сумочке. — Уж я-то знаю. Я предлагаю сто!