Ян Засурский - Старый шут закон

Пан тихо охнула, сообразив, что ведь Анжелике этот аукцион нравится.

— Прошу вас! Ради бога! — Она хотела схватить скомканные бумажки, которые мать протягивала Шарло, но Стэнтон Уоллс опередил ее, и Пан пошла от них прочь. Теперь их уж не остановишь, они не помнят себя. Пан упала на стул и заплакала.

— Итак, сто долларов! Выручка пойдет жертвам реатинского террора!

— Отто, Отто, умоляю, так нельзя! — Но никто ее мольбы не слышал. Она тупо глядела, как Отто, вытащив из-за спины огромные ножницы и подняв их высоко в воздух, подкрадывается к девушке сзади.

— Сто долларов — раз! Сто долларов — два! Сто долларов — три! Продано! Продано! Продано!

Анжелика вскрикнула и схватилась за шарф, которым была стянута грудь, — поздно: кусок материи с приколотыми к нему цветами упал на пол. Все смолкли, точно не ожидали, что это может случиться.

В тишине дурацкая тренькающая мелодия показалась оглушительно громкой. Анжелика, опустив ресницы, продолжала танцевать.

Миссис Блай не замечала всеобщего замешательства.

— Ну что, говорила я вам: грудь у нее первый класс!

Пан вскочила и закричала как безумная:

— Вон! Вон из моего дома сейчас же! — Она подбежала к патефону и захлопнула крышку. Пластинка с подвывом остановилась. — Шарло, вышвырни их всех до одного! В шею!

Тут дверь патио со скрипом отворилась и на пороге встал бледный как смерть, с трясущимися губами Ангелочек Райен. Он держал под мышки бесчувственную Марии Уинтер, голова ее свесилась, ноги волочились по полу. Из уголка рта текла струйка крови, в спутавшихся волосах тоже была кровь.

— Я не хотел, — прошептал он. — Она упала и ударилась об угол стола. Я стукнул ее совсем не больно, чуть-чуть… Пан… доктор…

Это слово подействовало на Пан, как холодный душ, ум прояснился, по телу будто пробежал электрический ток. Сколько бы она ни выпила, она всегда в нужную минуту делала то, что нужно. С твердостью, удивившей даже ее самое, она стала отдавать распоряжения. Положила Марии на диван, проверила ее пульс и дыхание, установила, откуда идет кровь. И тут подоспел Шарло с ее врачебным чемоданчиком.

Помогали ей только Шарло и Элси, они стащили к дивану торшеры и лампы, разожгли погасший огонь в камине, напоили ее черным кофе, подавали инструменты. От остальных никакого проку не было, они бестолково суетились вокруг нее, ломали руки, метались по комнате, давали идиотские советы, стонали, что им надо выпить, сию же минуту выпить, а то им будет плохо, потому что они не могут видеть крови, и все-таки смотрели на кровь как зачарованные, а когда взгляд Марии стал осмысленным, обрадовались до истерики.

Пан справилась со всем за полчаса. Марии перенесла операцию стоически. По черепу ее от уха к затылку шел шов, нижняя губа безобразно распухла, но она утверждала что чувствует себя прекрасно. Однако Пан, опасаясь сотрясения мозга, велела ей немедленно ехать домой. Шарло отвезет Марии в ее «паккарде», а Элси поможет раздеться и останется с ней до утра. Ангелочек со слезами умолял, чтобы ему позволили отвезти Марии домой, и Пан согласилась — не столько ради Марии, сколько ради него самого. Отмахнувшись от их притворных восторгов и похвал, она ушла в угол и рухнула в глубокое кресло.

И сейчас же комната поплыла и накренилась. Она закрыла глаза.

— Оставьте ее, — услышала она голос Отто.

Шарло тронул ее за плечо — он шел провожать гостей.

— Я сейчас вернусь, — сказал он, стараясь не показать, что встревожен. — Ты как, ничего?

Она кивнула.

— Вот, возьми. — Но она не могла расплести сложенных на груди рук. Он все стоял над ней. — Ну, тогда… — И он засунул за вырез ее платья сложенную бумажку.

«Не буду читать его записку, — вяло подумала Пан. — Если это записка».

Слава богу, парадная дверь захлопнулась. Но несколько человек еще остались, попросить бы их уйти, да нет сил… Впрочем, они держались на почтительном расстоянии и, стоя тесным кольцом у камина, вполголоса обсуждали происшествие, точно на похоронах.

Когда Пан зашивала рану Марии, она по обрывочным репликам и замечаниям, которыми обменивались гости, поняла в общих чертах, чт о случилось в патио. Марии, как это ни странно, почти не испытывала злобы против Мика. Видимо, она больше всего досадовала из-за того, что не смогла «отразить удар», а грохнулась без чувств, как обыкновенная слабая женщина. Но, узнав, что сокрушил ее не мужской кулак, а угол массивного стола, который стоял в патио, она утешилась.

Марии, если верить тем, кто шептался у камина, нарочно провоцировала Мика. Ночная прохлада, вместо того чтобы охладить пыл спорщиков, лишь подзадорила их, и они с яростью принялись обличать пороки друг друга, а в этом жанре Марии было трудно превзойти, ее скорпионий язычок быстро пресек дилетантские трепыхания Мика. Ведь он — коммунист, язвила она, почему он не хочет в этом признаться? Трус он, пятится от жизни задом, как рак, вместо того чтобы идти ей навстречу, как подобает мужчине. Услышав намек на свою аномалию, которой он противился и от которой страдал всю жизнь, Ангелочек потерял последние остатки кротости. В детстве, когда его дразнили слюнтяем и девчонкой, он бросался с кулаками на обидчика, будь тот хоть вдвое старше и сильнее, — сейчас он в таком же ожесточении бросился на Марии.

Уорти отчитывал его с преувеличенным негодованием, хотя по голосу его было ясно, что делает он это лишь для проформы, а в глубине души страшно доволен. Что же, может быть, ударив Марии, Мик сознательно или неосознанно отверг искушавшую его Женщину, может быть, своим мелодраматическим жестом он подтвердил верность Мужчине, и теперь хочет вернуть расположение Уорти. А может, все гораздо проще, может, Уорти, увидев, что Перси вдруг страстно увлекся Айвором, решил порвать с новой любовью и под видом выговора призывает в свои объятия старую… Господи, разве во всем этом разберешься? Да и ни к чему ей разбираться. Марии не первая, кого Ангелочек Райен, озлясь, избил. В ее, Пан, доме первая… И последняя!

Это не было оформленным решением, просто мелькнуло, как множество других образов и впечатлений, которые породил сегодняшний вечер. Уорти Шорт. Матушка Гусыня и ее дочь… Вероника… Отто Балзер, сложный, непонятный, гротескный образ. И самый страшный, самый нелепый образ — она сама.

Похоронное настроение в гостиной как-то странно гармонировало с ее состоянием. Какая-то частица ее существа умирала — частица, роднившая ее с ними. Когда с груди Анжелики упал стягивавший ее шарф, Пан прозрела. До ее сознания дошло, что матушка Гусыня дала за юную, цветущую грудь своей дочери именно ту сумму, в которой Уорти Шорт отказал Миньон для спасения человеческих жизней. Она прозрела… но ценой какой боли! Сколько же она напутала в своей жизни, как много в ней постыдных страниц, и вот теперь надо посмотреть в глаза своему прошлому, осудить, вынести приговор…