Ян Засурский - Старый шут закон

Бывали минуты, как, например, сейчас, когда Майк видел, что его безграничная любовь к жене и сыну есть оборотная сторона «пессимистического», как это называла Лидия, отношения ко всем остальным людям, включая и его самого. Оборотная сторона той безысходности, которая захлестнула его еще в субботу, во время унизительной сцены, когда его вели в наручниках и помощник шерифа — тоже рабочий, хотя и anglo! — отшвырнул от него Мики, a он не мог защитить сына. Вместо того чтобы размахнуться и ударить помощника наручниками в переносицу, Майк предался мстительным размышлениям о том, что рабочие angles — продажные души, рабы, во всем подражающие хозяевам, что они довольны своими цепями, что им одно надо — зрелища и тотализаторы, которыми хозяева пичкают их, как сладкой микстурой, специально чтобы отвлечь от борьбы за свободу.

Хэм не раз объяснял Майку, что корни его предрассудка уходят в его отроческие годы, которые он провел в Пенсильвании, где среди горняков не было ни одного американца anglo с белой кожей и протестанта по вероисповеданию. Рабочими были словенцы, как он, поляки, итальянцы, греки, черногорцы, чехи, валлийцы, хорваты, литовцы, и между ними и местными уроженцами anglos лежала пропасть, потому что они плохо говорили по-английски и едва умели писать, никогда не ели досыта, были плохо одеты и жили в жалких лачугах; их представителей не было ни в одном органе самоуправления, а в своем собственном профсоюзе им принадлежал лишь символический голос, и терять им было нечего — кроме своих лачуг, жизни впроголодь да нищенской зарплаты.

Майк на своему веку не видел, чтобы anglos занимались на шахтах черной работой, слишком они были умны и не желали пачкать руки — ведь всегда можно найти тепленькое местечко! Перед ним замелькали знакомые лица: ласковые, хлопотливые квартирные хозяйки, которые ни на день не позволят тебе задержать плату, шумные весельчаки-трактирщики, бодрые, жизнерадостные врачи и политические деятели, щедрые владельцы ссудных касс, дающие деньги из двадцати процентов, свои в доску содержатели игорных домов, кладущие себе в карман десять процентов от выигрышей, добродушные букмекеры, обходительные агенты страховых компаний с их пунктами мелким шрифтом в полисах, коммивояжеры, навязывающие в рассрочку (и потом отбирающие обратно) патефоны, старые автомобили и детские велосипеды, деловитые поверенные хозяев, которые подбивают рабочих на забастовки, а потом уговаривают возобновить работу, берут на себя переговоры о прибавке и хвастаются, что вот, мол, сколько они для шахтеров сделали, когда же шахтерам урезают зарплату, обвиняют их в недостатке твердости, обговаривают с компанией, сколько часов в неделю им работать, как им жить и даже как их будут хоронить…

Майк не настаивал, что он прав в отношении anglos, хотя и знал, что почти все иммигранты думают так же, как он. Став взрослым, он узнал, что таких anglos, как Хэм Тэрнер и Рис Уильямс, в Америке тысячи, и что у тысяч неанглоязычных американцев вроде Лидии, Транка и Конни нет в жизни иных интересов, кроме интересов рабочего класса, и они неустанно борются за равноправие американцев иностранного происхождения. Не мог он отрицать и того, что многие иммигранты продались и эксплуатируют своих братьев. Сейчас он понимал, что главное — не национальность, а верность интересам своего класса. Но все равно он продолжал связывать свои чаяния не с бойкими и речистыми доброхотами отечественного производства, а с обиженными иммигрантами. Разницу между ними он видел не в теории, а в жизни. Видели ее и реатинские капиталисты и с выгодой для себя использовали. Кому предназначался их самый жестокий удар? Кого они бросали в тюрьму? Разве был среди пятидесяти с лишним арестованных по обвинению в убийстве хоть один белый anglo?

Строго говоря, Майк не был иммигрантом — он родился в Соединенных Штатах и говорил по-английски, а на своем родном языке не умел ни читать, ни писать. Но из-за сильного акцента ни сам он, ни все остальные не могли причислить его к «истинным anglos». Все, среди чего он провел свое детство, принадлежало другой стране: речь, характеры, обычаи, праздники. И горняцкому делу обучил его не американец, а его собственный старый неграмотный дед. Поэтому Майк отказывался считать своими братьями стопроцентных чистопородных мерзавцев, которые состояли членами Легиона и распоряжались в городе как хозяева. Он ставил себя неизмеримо выше их. Он яснее, чем они, понимал, что движет ими в их поступках и почему он сражается и будет сражаться с ними до тех пор, пока в нем бьется сердце. Он был мудрее их, хотя они учились в школах и даже в колледжах, а он пополнял свое образование, читая макулатурные журнальчики, которые продавались в магазине компании, и передовицы херстовских газет.

Как ни тоскливо было сейчас Майку, он улыбнулся, вспомнив, что ведь интерес к социализму пробудил в нем не кто иной, как мистер Херст, который в те времена был страстным защитником большевистского строя! Конечно, он очень скоро переменил убеждения и стал ярым врагом республики рабочих, которой он пророчил близкий и неминуемый конец, а вот Майк ни на минуту не усомнился в торжестве этой республики. И прав оказался не лжепророк Херст, а он, Майк Ковач.

В Реате его социалистические взгляды укрепились. Когда Майк переехал на Запад, куда его перетянул Джо Старов, соблазнив постоянной работой и здоровым климатом, он увидел, что от боевых традиций Западной федерации горняков почти не осталось следа — так подействовал на рабочих разгром послевоенной забастовки. У горстки тех, кто продолжал бороться, не было руководителя. Тэрнера прислали в Реату только через несколько лет, и добился этого Майк — в самый тяжелый период кризиса он написал в штаб-квартиру партии в Денвере и попросил помочь им.

Как ни молод и неопытен был тогда Тэрнер (Майк это сейчас понимал), в глазах шахтеров, мечтавших о настоящем вожде, о мессии, он стал поистине воплощением силы и мудрости. И сразу же все переменилось. Люди поднимали головы, расправляли плечи. В некоторых вдруг проснулись титаны. Даже самые забитые и отсталые, вроде Хесуса Хуареса, начали ходить на собрания, вносили в фонд организации деньги из своих нищенских заработков, участвовали в пикетах, распространяли листовки, в них забрезжило понимание того, как несправедлива к ним судьба.

Себя Майк тоже причислял к забитым и отсталым, особенно рядом с мужественной, бесстрашной Лидией, а поглядите, что сделал с ним Тэрнер! Не прошло и двух лет, как Майка избрали председателем независимого профсоюза, и этот профсоюз объявил забастовку и добился выполнения своих требований. Потом Майк встал во главе местного отделения «Индустриальных рабочих мира». Он не обольщался на свой счет и понимал, что как руководитель профсоюза он оставляет желать лучшего, однако дело свое делал не так уж плохо, и никто, кроме самых близких ему людей — Хэмилтона, Транка, Лидии, — не догадывался, как страшно ему и тяжело, как искалечили его душу в детстве непосильный труд, лишения и голод, убив в нем мужество.