Ян Засурский - Старый шут закон

Впрочем, тут важна была не только физическая усталость. Важно было сознание, что ты делаешь дело, которое у тебя спорится. Когда человек унижен, он обязательно должен чем-то гордиться — неважно чем. Например, старик Хосе Амадо гордился шрамами от ударов цепью, ибо они доказывают, что в юности он был чист душою и силен телом и прошел через ритуальное бичевание и муки умерщвления плоти, а он, Майк, гордился стигмами шахтера — навеки въевшейся в кожу угольной пылью. Гордость же его своим мастерством была так велика, что однажды он, рискуя быть уволенным, тайком взял маленького Мики в шахту, чтобы сынишка поглядел, где его отец добывает хлеб и как легко и красиво он работает.

Мики в то время было девять лет. Майк никогда не забудет, с каким вниманием в широко раскрытых глазах глядел на него малец (потом на его вспотевшем личике осела угольная пыль, и глаза стали казаться огромными), слушая рассказ о том, как располагаются штольни в шахте, зачем нужно устанавливать крепь, как устроена шахтерская лампа, как взрывают породу: бурят шурфы, закладывают в них взрывчатку и забивают глиной, а потом все бегут и штольню сотрясает подземный гул и кажется, что ты погребен заживо… Во время перерыва он поведал мальчику шахтерские легенды, которые слышал еще от деда. В них прошлое переплеталось с будущим, были давно минувших лет, когда жизнь шахтера была так коротка, — с мечтами о тех днях, когда рабочие добьются, чтобы работа на шахте стала такой же чистой и безопасной, как на ферме. Потом Майк водил сына по шахте, останавливался поболтать с друзьями — дядей Транком, Рисом, Моби, и лица у них были такие черные, что Мики всех их путал… А ведь Майк, оказывается, соскучился по шахте — вот тебе и на! Скажи ему кто раньше, что он способен на такое, разве бы он поверил? А с другой стороны, до чего ж приятно сознавать, что ты хорошо потрудился; мало что на свете с этой радостью сравнится. Майк, наверно, перекидывал за смену больше угля, чем любой другой углекоп в Реате, не считая Моби… перекидывал, когда ему позволяли работать. Да, в этом-то все и дело — когда позволяли. Ведь им нужны не самые лучшие работники, а самые тупые и безропотные, те, кто никогда не выражает недовольства, не вступает в профсоюз, ни о чем не задумывается и не стремится переделать мир. За глупость они платят надбавку, если не звонкой монетой, то постоянной работой, назначением на должность мастера, контрольного весовщика, механика на движке шахты или охранника. В девяти случаях из десяти они выбирают anglos, а десятым — индейца или мексиканца-доносчика…

— Эх, поработать бы денек-другой! — произнес вслух Майк, идя по нескончаемому коридору в столовую. — Согласен даже на шахте, будь она трижды проклята.

Впереди Майка шагал Хосе Амадо Контрерас, сзади — Поло Гарсиа. Хосе Амадо хмыкнул.

— Ну уж нет, с меня хватит, — сказал он Поло по-испански. — Теперь я буду отдыхать, отсыпаться и отъедаться за казенный счет в казенном доме.

Поло захохотал, но не рискнул ничего ответить, потому что они приближались к часовому-испанцу. Все трое привычно сложили руки за спиной и молча прошли мимо под его зорким взглядом. Через несколько шагов Поло обратился к Майку:

— Тут у них шахты нет. Есть кирпичный завод — пыль, жарища, раскаленные печи. Тьфу!

— Про завод я знаю, — ответил Майк. — Да мне все равно, где работать. Как ты думаешь, пустят меня, если я попрошусь?

— Не пустят, — ответил Поло.

— Почему? Боятся саботажа, что ли?

Чтобы ответить на вопрос Майка, Поло потребовалось все его знание английского языка, а Майку — испанского. Всем известно, начал Поло, что шахтеров из Реаты ни за какое преступление не осуждали, verdad? [99] Так ведь? (исп.).

Майк не понял.

— Тогда зачем же нас держат здесь?

Поло обожал объяснять, особенно если собеседник знал меньше, чем он. Claro [100] Здесь: стало быть (исп.). , продолжал он, всех их держат в тюрьме только до суда. Пока суд не осудил их, они не осужденные. Поэтому их нельзя наказывать, принуждая к работе.

Майк возразил, что не считает работу наказанием, он сам хочет работать. «Значит, ты думаешь, меня пустят на завод?»

Вопрос Майка озадачил Поло. Он решил посоветоваться с Алькадио. Хотя Алькадио едва исполнилось тридцать лет, в тюрьме он просидел тринадцать. Раньше он был пастух, и, когда какой-то anglo, покупавший у него овец, хотел надуть его, Алькадио этого anglo убил. Он давно уже пользовался здесь поблажками, которые предоставляют узникам за образцовое поведение: работал не на тюремном дворе, а в поле, ездил в город с шофером, который доставлял продукты для арестантов, ходил вместе с ним в бордель, первым узнавал новости, был в курсе всего, что творится в тюрьме и на воле, и уже успел свести знакомство с Поло.

Поло с таким важным видом отправился разыскивать Алькадио среди стоявших в очереди, что, глядя на него, трудно было удержаться от улыбки.

Майк и не удержался. Поло был так озабочен, что, казалось, ничего другого для него не существует и он почти… почти счастлив. Видно, попал в свою стихию. За те три дня, что реатинцы провели здесь, Поло собрал поразительный запас сведений о тюремной жизни — о здешних нравах и порядках, о том, как тут наказывают и как развлекаются, узнал, кого из надзирателей надо опасаться по причине зверской жестокости, кто из арестантов педераст, кто принадлежит к тюремной элите, а кто к подонкам тюремного общества. С двумя-тремя арестантами из числа привилегированных он уже был на дружеской ноге. Сидя в камере через стенку от Майка и Хесуса, он посвящал своего соседа по камере Пита Гранадоса, а также всех, кто желал его слушать, в грязные тюремные сплетни и жуткие тюремные легенды. Он, видимо, совсем освоился в тюрьме, будто провел тут годы, и больше не тревожился о судьбе Долорес и ребенка. Он был уверен, что мисс Эверслив из отдела пособий позаботится о них. Люди никогда не оставят в беде слепую женщину с грудным ребенком, заявил он и, судя по всему, вообще перестал о них думать.

Как ни чудовищно вел себя Поло, Майк его понимал. Беспечному, безалаберному парню, вынесшему в детстве столько побоев и издевательств со стороны anglos, которые вывернули наизнанку его понятия о добре и зле и окончательно загнали и затравили его, когда он стал взрослым и остался без работы и в черном списке, со слепой женой и маленькой дочерью на руках, а теперь еще пришили обвинение в убийстве, — такому парню тюрьма могла показаться местом, где легче найти применение своим способностям, чем на воле, во всяком случае на первый взгляд.

Поло никогда не боролся с судьбой, не отстаивал своих взглядов и принципов, он смирялся и приспосабливался, пытаясь забиться в щель и переждать беду. Но, возможно, сейчас от приспособленчества Поло будет больше проку, чем от нескончаемых мечтаний и тревог Майка, который вообще не умел приспосабливаться. Если реатинцы получат разрешение работать и снова обретут уверенность в своих силах и в своем мастерстве, если они снова почувствуют себя полезными членами общества, завяжут связи и, может быть, даже дружбу с рабочими, которые им сочувствуют, тогда можно будет простить Поло его былое легкомыслие и нежелание участвовать в их борьбе.