Ян Засурский - Старый шут закон

Говорят, что среди слепых и кривой — король, но увы — Герберт Уэллс доказал: это совсем не так. Одноглазый среди слепых — чужак, его будут оскорблять, преследовать и в конце концов уничтожат. А зрячий на оба глаза? Возможно ли спасенье для него?

То есть для нее?

Она потрясла головой и от безысходности застонала. Она стара, а свет прозрения слишком ярок. Глаза не могут его вынести. Нужно время, чтобы они привыкли. Нужно время… Сколько? И сколько у нее вообще-то его осталось, времени? Услышав горестный стон Пан, к ней подбежали.

— Это я во сне, — солгала она. — Устала я смертельно. Очень прошу вас, идите домой.

— Что ты, малыш, как мы можем тебя оставить? — Когда Уорти был взволнован, он умел говорить с покоряющей нежностью, точно влюбленный. Видно, она здорово напугала его. — Давай лучше выпьем — тихо, мирно, в кругу друзей…

— Нет, нет! Не хочу! — Она удивилась горячности своего протеста. У них от всех бед одно средство — выпить. — Шарло скоро вернется. Пожалуйста! Я хочу побыть одна.

Наступило молчание. Она мысленно видела, как они в смятении переглядываются, поднимают брови, беспомощно разводят руками.

— Ну что ж… раз так…

Они засуетились, начали будить матушку Гусыню, повели ее к выходу, стали разбирать пальто, обсуждали шепотом, кто из них трезвее и кто кого повезет, договаривались ехать к Уорти опохмеляться. И наконец:

— Спокойной ночи, Пан! Спокойной ночи, малыш! Спокойной ночи!

Дверь тихо затворилась. Комнату заволокла тяжкая мертвая тишина.

Пан боялась открыть глаза — а вдруг кто-то из них еще здесь, стоит и смотрит на нее с раскаяньем и жалостью.

Нет, слава богу, комната пуста. Она улыбнулась и села прямо. Кожу царапнула засунутая в вырез платья записка. Она вынула ее…

Деньги!

Пан вскрикнула и, вскочив на ноги, с омерзением отшвырнула их от себя, будто это был ядовитый паук. Пять двадцатидолларовых бумажек разлетелись по ковру и остались лежать, как бы глумясь над ней.

Этого она перенести не могла. Прочь! Не видеть, уничтожить, забыть! Не отдавая себе отчета, что делает, она подобрала бумажки, подбежала к камину и бросила их на тлеющие угли.

Они сразу же вспыхнули желтым огнем, обесцветив теплое пламя головешек, и стало видно, как дрожат ее руки. Бумажки извивались и корчились, точно в непристойной пляске смерти, потом свернулись черными струпьями и застыли, и по ним, точно испуганные муравьи, забегали искры, выедая их плоть и оставляя лишь серые невесомые хлопья пепла, которые трепетали в жару камина и, отрываясь, летели в ночь, к звездам.

Огонь погас, снова налилось оранжевой теплотой пламя головешек, бросая кровавые отблески на ее руки. Из пустоты сознания вспыли слова и заполнили его гигантскими буквами рекламного щита:

ДЕНЬГИ — В ОГОНЬ?..

Так вот оно что, вот почему ужас леденит ее сердце, вот чем был страшен сегодняшний вечер! Деньги — в огонь! Я кидаю деньги в огонь, и убиваю время, и гублю свою жизнь, и мечу бисер перед свиньями, и бросаю семена в бесплодную землю…

Деньги в огонь — ради шутки, для смеха, от скуки.

Деньги в огонь — из чистоплюйства?

Она должна понять, должна увидеть. Но чем отчаянней она билась, тем безнадежней запутывалась, точно птица, попавшая в сети.

Деньги — в огонь… ради самоутверждения? Из тщеславия?

Она содрогнулась. Серые снежинки пепла, кружась, скользили вверх, в небытие.

Деньги — в огонь! Те самые деньги, ради которых порядочные, благородные люди становятся ворами, дерутся, идут в тюрьму. Те самые деньги, без которых умирают, не зная детства, дети…

Услышав на дорожке шум подъехавшего автомобиля, она вздрогнула, точно убийца, застигнутый на месте преступления, кинулась к себе в комнату, захлопнула дверь и повернула ключ в замке.

С облегчением переведя дух в темноте, где все ей было знакомо, она подошла к окну — огромному зеркальному стеклу, в котором из вязи огней и огоньков сплетался город. Ущербный серп луны уже начал бледнеть в предрассветном небе, и видно было лишь самые яркие звезды. Вправо от города мерцал крошечный островок огней — они горели на сторожевых вышках тюрьмы штата. Пан опустила глаза. Раздался далекий свисток тюремной побудки, будто горестно заплакал кто-то, прося о помощи.

Она с такой силой сжала кулаки, что ногти впились ей в ладони.

Майкл Ковач проснулся часа за полтора до свистка и лежал с открытыми глазами, завидуя мирно спящему против него на нарах Хесусу Хуаресу и прислушиваясь к звукам, которые наполняли сейчас тюрьму, — храпу, кашлю, скрипу нар, глухим вскрикам и стонам спящих, к тяжелым шагам часового. Майкл поймал себя на том, что ему хочется поговорить с этим человеком, хоть он и часовой, хоть он и полицейский.

Как же он, оказывается, одинок. Вчерашнее свидание с Лидией и Мики лишь разбередило душу, всю ночь его грызла тревога, не давая сомкнуть глаз.

В этот ранний предутренний час в тюрьме любовь терзает узника, как самый жестокий палач. Если бы Майк умел любить жену и сына более спокойно, как любят друзей, отца и мать, учителей, вожаков, всем троим было бы легче. Вчера, в комнате для свиданий, Лидия и Мики поняли, что он не в силах выразить всей меры любви к ним, и это причинило им боль. Но Майк не мог притворяться. Если бы он постарался скрыть от них, как оглушен горем и радостью, он предал бы все самое лучшее и самое чистое, что в нем есть.

Конечно, бывают случаи, когда человек просто обязан притворяться. Например, ты стоишь в пикете и на тебя мчатся грузовики со штрейкбрехерами — тут нельзя показать людям, что тебя охватывает животный страх. Мужчина не должен демонстрировать всему свету свои слабости, как не должен кичиться достоинствами. В мелочах все мужчины одинаковы. А вот в важных вопросах — нет. Например, в любви. В любви все разные.

Некоторые мужчины любят своих жен и детей, но умеют сдерживать себя, скрывают нежность за шутками и насмешками. Майк другой породы. Он вроде дурачка, который выставляет свою глупость напоказ, мало того — гордится ею.

Нет, он не похож на дурачка. И его любовь — не глупость. Дороже у него нет ничего в жизни, и любит он Лидию и Мики вовсе не слепой любовью, они заслуживают, чтобы их любили еще больше, он даже не может выразить, как сильно их надо любить.

Они поженились с Лидией двенадцать лет назад, и через год она родила ему сына. Если за это время его чувство к ней и изменилось, то лишь тем, что возросло и окрепло. Она стала ему еще милее, еще желанней, ее тихая, заботливая нежность согревала его и Мики, давала им надежду и силу, была залогом жизни, источником веры и радости. Он не знал, где кончается любовь к жене и начинается любовь к сыну, его чувство обнимало их обоих нераздельно, связывая прошедшее и будущее: Лидия воплощала верность, постоянство, неизменность, Мики — бесконечные перемены, новое, неизвестное, неожиданное… Счастье от вчерашней встречи с Лидией множилось воспоминаниями о счастье, которое он испытывал от каждой встречи с ней, начиная чуть ли не с детства, а чувство к Мики обострялось надеждами, которые он возлагал на сына, и уверенностью в том, что эти надежды сбудутся. Он не сомневался, что его мальчику, достойному сыну своей матери, суждено стать одним из самых замечательных вождей класса, из которого он вышел, суждено стать героем. Что же касается Лидии, то ему казалось кощунством даже сравнивать ее с другими женщинами, настолько она была умнее, добрее, тверже и… да, и красивее их всех, хотя при ней он не осмеливался произносить эти слова, потому что сама она считала себя обыкновенной и не верила, что муж искренне восхищается ее красотой.