Ян Засурский - Старый шут закон

— Понятно. — Хэм вынужден был признать, что Лео и рассуждает, и говорит на редкость логично и последовательно. Он в очередной раз доказал то, чем всегда гордился: как бы он ни был пьян, дело свое он делает безупречно. Но сейчас бедняга держался лишь сверхчеловеческим напряжением воли. Надо отпустить его с миром, пусть проспится. — Слушай, дружище, — продолжал Хэм, — у тебя, я вижу, был сегодня трудный день, ты здорово устал. Ложись-ка, отдохни… да, кстати, говорят, днем арестовали Просперо Лару. Ты его в тюрьме не видел?

— В окружной тюрьме его нет, — ответил Лео. — Наверное, он в городской или уже в Идальго.

Чтобы они не уходили, Лео стал рассказывать им слухи, которые слышал сегодня, хотя за достоверность этих слухов не ручался: кто-то видел в то утро, как Бэтт Боллинг стрелял в переулок; сторож Хесус Ландавасо будет выступать свидетелем обвинения; помощник шерифа Ли Эстабрук, тот самый, который промышляет сводничеством, лежит в больнице, не поделил с кем-то из Джейковой своры проституткин заработок, и тот пырнул его ножом; пистолет Фоунера бросили в люк канализации; какой-то турист снял кинокамерой всю сцену у здания суда с той же крыши, на которой находились две женщины-свидетельницы…

Впрочем, версию о туристе с камерой Лео считает заведомой ложью. Наивная попытка запугать рабочих тем, что у обвинения якобы имеются неоспоримые доказательства их вины — «Признайтесь лучше сразу, кто убил шерифа Маккелвея, ведь у нас есть фильм, и, даже если вы не скажете правду, мы ее все равно узнаем, а вы сядете в тюрьму за дачу ложных показаний». Лео был уверен, что никакого фильма у них нет, надо предупредить всех потенциальных свидетелей, чтобы они не позволяли себя запугивать и никого не оговаривали…

Лео уже больше не мог притворяться, что не замечает, с каким нетерпением переминается у двери Конни, делая знаки Хэму, и с деланным изумлением сказал:

— А, вам надо идти? Я тоже пойду с вами. — Он быстро встал. Его качнуло, однако он устоял на ногах.

И тогда Хэм догадался, что бедняге страшно остаться один на один с привидениями. Может, Хэму побыть пока с ним? Тогда можно не идти к Джейни вместе с Конни…

— Знаешь что, товарищ, — обратился он к ней, — давай сделаем так: ты иди прямо сейчас, обрадуй Джейни вестями о Вуди, а я приду немного погодя и сразу же займусь бюллетенем. Мне надо сказать два слова Лео.

Конни улыбнулась, словно все поняла… Уж не поняла ли она больше, чем нужно?

Как только за ней закрылась дверь, Лео повалился на кровать, не сняв даже башмаков. Точно решил, что, уж раз Хэм остается, он будет спать спокойно, теперь с ним ничего не случится.

На языке у Хэма уже давно вертелся вопрос. Наконец он отважился.

— Лео, ведь ты сейчас работаешь с нами официально. Прятаться тебе ни от кого не нужно. Зачем же ты шел сюда кружным путем, по берегу?

Лео не ответил. Глаза его были закрыты, но Хэму показалось, что его оплывшее, нездоровое лицо покраснело. Впрочем, дышал он ровно и через несколько минут захрапел.

Хэм осторожно расшнуровал ему ботинки, снял, вытряхнул песок, ослабил ремень. Не за всяким бы он стал так ухаживать! Пьян Лео или трезв, лучшего адвоката, чем он, рабочим не найти, а уж более преданного своей партии коммуниста и не бывает.

Жизнь и Лу давно убедили Эллен Доннеджер, что она не семи пядей во лбу и ставку ей следует делать на свое похвальное благочестие или, скорее, пожалуй, на свою внешность, а еще лучше — на то и другое вместе. Поэтому, когда ее свекровь, старшая медсестра единственной в Реате больницы, сказала, что сегодня можно навестить Ли Эстабрука, Эллен тщательно продумала свой наряд.

К счастью, она всего лишь два дня назад вымыла голову, и шелковые волосы искрились и сияли не хуже, чем у рекламной красотки. Лу говорил, что у нее есть свой стиль, и метко определил этот стиль — «пылкая монахиня». Свободное, падающее мягкими складками платье укрывало ее столь надежно, что мужчины, утверждал Лу, должны прилагать особые усилия, дабы обнаружить, что же она старается спрятать от их глаз, и тут-то им и открываются ее истинные прелести. Только уродки, говорил Лу, вынуждены «выставлять напоказ грудищи», чтобы привлечь к себе внимание. Эллен соглашалась с ним, хоть язык его шокировал ее, и, чтобы защитить себя, поспешно смыкала кончики средних пальцев в молитве.

Этот магический жест вел свое начало с детства, когда она, старшая дочь в бедном и многодетном семействе, всем своим существом ощущала, как она слаба и беспомощна и неспособна нести возложенное на нее бремя. «Эта бедная маленькая Геленка Невич», — говорили о ней в ту пору люди, а на самом деле думали, что у нее, наверное, малокровие и что уж очень медленно она развивается.

В седьмом классе, еще девчонкой, она пережила свою первую и единственную в жизни настоящую любовь — «трагическую страсть» к мальчику с Юга, нежному красавцу Ли Эстабруку, который в свою очередь был безнадежно влюблен в Лидию Тарас (теперь Лидию Ковач). Разумеется, соперничать с ней Геленка не могла. Лидия рано созрела и была очень хорошенькая, что называется, с изюминкой, — тягаться с ней не имело смысла, даже если бы у Геленки были на то данные. Но данных у нее не было, и долговязая, тощая, застенчивая белобрысая Геленка обожала Ли тайно. Любая попытка приблизиться к нему оканчивалась унижением и для нее, и для мальчика, которого она любила. Дерзкая независимость Лидии приводила его в бешеную ярость, и, когда Геленка пыталась утешить его, приняв на себя роль обожающей рабыни, он помыкал ею как хотел, готовясь к новой атаке на Лидию.

Маленькая Геленка в конце концов возненавидела Лидию с такой силой, что даже теперь, по прошествии стольких лет, получала удовольствие от того, что Лидия выглядит старше своего возраста, в то время как сама она находится в расцвете молодости и красоты.

В пору несчастной детской любви Геленка обнаружила, что стоит ей сложить ладони в молитве, и боль унижения не только смягчается, но и обращается в гордость — гордость христианки, умеющей переносить страдания, гордость верности вопреки унижениям. Со временем она упростила ритуал и быстро смыкала кончики средних пальцев, это был едва заметный жест, о значении которого знал лишь бог да она сама. Совершать этот ритуал можно было почти в любых обстоятельствах, если ей требовалась божья помощь, даже в разгар жаркой баскетбольной схватки, когда последний мяч решал — победа или поражение. И в конце концов жест этот обрел волшебную силу: он как бы отодвигал в сторону жестокую реальность, неся с собой приятные мечты.

По правде говоря, ее мечты не отличались особой смелостью — очевидно, благодаря ее замедленному развитию. Никогда не приходило ей в голову вызывать картины страстной любви. Даже поцелуй казался ей слишком откровенным проявлением чувств и не укладывался в рамки благочестия. Она и Ли рядом, но не касаются друг друга, он принял на себя какую-то ее ношу, может быть, несет ее книжки — такой картины было достаточно, чтобы Геленку охватила дрожь: ей уже казалось, что каким-то мистическим образом он обладает ею. И хотя в помыслах своих она была праведницей, ее обуревали еретические чувства. Ей чудилось, что она Христова невеста, но только в образе Суламифи из «Песни песней». Святая храмина, источающая сладкий аромат ладана, и венценосный Ли царствует в ней. Такие видения резко контрастировали с действительностью, где она, сжавшись, покорно ждала насмешек и оскорблений.