Антон Борисов - Кандидат на выбраковку

Дальше все происходило так, словно в палате, кроме меня, самого профессора и этой женщины, никого не было.

– Вот. Это – Антон, – Зацепин показал пальцем на меня, обращаясь при этом к приведенной женщине. – Антон, это – Татьяна Викторовна.

Я с недоумением смотрел то на профессора, то на Татьяну Викторовну. Сложно было понять, какое отношение имеет эта женщина к профессорскому обходу?

– А-а! – закричал вдруг Зацепин. – Извините, вы садитесь, Татьяна Викторовна.

Он только сейчас заметил, что приведенная им женщина до сих пор никак не может отдышаться. Галантный Сергей Тимофеевич указал ей на стул, стоящий возле моей кровати. Татьяна Викторовна села. На ее лице был написан немой вопрос: «Объясните мне, что все это значит?»

– Татьяна Викторовна теперь будет учить тебя английскому! – торжественно произнес профессор. – Она преподает английский язык в Московском государственном университете и будет с тобой заниматься.

Профессор взял паузу, наслаждаясь эффектом.

От неожиданности на лице у бедной Татьяны Викторовны обозначилось такая растерянность, что мне показалось, еще немного, и она расплачется. «Англичанка» не понимала, как реагировать на сказанное профессором: как на своеобразную шутку или как на руководство к действию?

Профессор не собирался входить в ее положение. Он был категоричен: «Пока Борисов не начнет говорить на английском, я вас оперировать не буду», – с этими словами он протянул ей учебник английского языка. Она безропотно взяла книгу и машинально открыла на первой странице.

– Ладно. Не будем им мешать, – обратился профессор ко всем и, довольный собой, очень быстро устремился на выход. Свита последовала за ним.

Ошарашенная Татьяна Викторовна осталась сидеть на стуле. Если бы в тот момент я не был пьян, то просто улыбнулся бы и попросил бедную учительницу вернуться в свою палату, сведя все произошедшее к шутке. Но я туповато молчал и смотрел на женщину, которая сидела рядом в полной прострации. Она не могла понять, как вдруг очутилась в такой нелепой ситуации, когда надо было делать не менее «дурацкий» выбор. Ослушаться одного из лучших профессоров, который к тому же должен ее оперировать? Как на такое решиться? Или все же учить незнакомца?… Но это какой-то бред получается…

Видимо, она была хорошим учителем. Вид учебника, который всучил ей профессор Зацепин, быстро привел ее в чувство. Я увидел, как, выражение растерянности, сменилось сосредоточенностью.

Еще мгновение, и передо мной сидела строгая классная дама.

– На, читай! Посмотрим, что ты умеешь.

Она протянула мне книгу, но ее рука остановилась на полпути, потом медленно вернулась. Татьяна Викторовна, наконец, заметила, что на обеих руках у меня были повязки.

– Ладно. Я подержу сама. На какой странице ты остановился?

– На первой.

Ответ был глупым, но правдивым. С того момента, как эта книга стала моей, я ни разу ее не открыл. Я чисто физически еще не мог держать книгу своими руками.

Татьяна Викторовна открыла учебник на первой странице и, развернув так, чтобы я мог видеть листы, приблизила к моему лицу. Она держала подрагивающую книгу одной рукой – вторая висела на перевязи. Я вперил взгляд в страницу и понял, что читать не могу: строчки текста не только дрожат, их было значительно больше, чем рассчитывали полиграфисты. Коньяк продолжал действовать. Я заморгал глазами, пытаясь привести зрение в норму и «навести резкость». Однако это не помогло.

– Что с тобой? – Татьяна Викторовна заметила мои активные моргания.

– Что-то с глазами, – я не оставлял попытки привести зрение в норму. – Я что-то плохо вижу.

– Так лучше? – она придвинула книгу еще ближе и попыталась положить руку на кровать, отыскивая опору, при этом сделала неловкое движение и поморщилась.

– Больно? – я посмотрел на ее повязку.

– Да, – медленно ответила Татьяна Викторовна. – Чувствуется временами. Она пристально посмотрела на меня и пододвинула слегка дрожащую руку с учебником к моему лицу: «Так лучше?»

Я внезапно представил наш «дуэт» со стороны. Один – после операции, к тому же пьяненький и скрывает это, другая – готовится лечь по нож и нервничает. Оба страдают от боли. На двоих только одна рука. Минуту назад мы даже не догадывались о взаимном существовании и вот по капризу профессора очутились на уроке английского. Хотя наши состояния и местонахождение этому способствовали в наименьшей степени. Урок английского превращался в грустный фарс.

– Может так лучше? – Татьяна Викторовна немного подвинула руку в сторону. Она старалась найти удобную для меня позицию. В этот момент я снова вспомнил о запахе, который она могла почувствовать.

– Что-то с глазами у меня, – повторил я, незаметно отодвигаясь и стараясь не дышать в ее сторону. Она была для меня не опасна, но все же я не мог показать ей, что нахожусь «под мухой» и потому не в состоянии прочесть несколько строчек. Надо было заканчивать комедию. Но открыто проигнорировать указание Зацепина было бы неправильно.

– Слабость у меня… – я пытался найти причину, чтобы как-нибудь, очень тактично, сыграть финальную сцену. – Мне два дня назад операцию сделали. К тому же голова болит.

Мне показалось, что этот последний «довод» достиг, наконец, цели. Татьяна Викторовна закрыла книгу и выпрямилась на стуле.

– Так что будем делать? – спросила она.

– Может быть, в следующий раз? – я говорил, надеясь, что «следующего раза» не будет.

– А как же Сергей Тимофеевич? – спросила она. Англичанка стала понимать, что это наш с ней первый и последний урок. Но оставить без внимания приказ Зацепина она, как и я, естественно, не могла.

– Не переживайте, я ему скажу, что все у меня нормально… с английским.

– Тогда, до свидания, – Татьяна Викторовна встала и направилась к выходу. – Может быть, я завтра зайду, – добавила она, навсегда исчезая из моей жизни.

Спустя минуту после ее ухода в палате раздался громкий смех. Смеялся Абдул Гани, который все это время с большим вниманием наблюдал за происходящим.

Я посмотрел на него и тоже улыбнулся. После этого с огромным облегчением закрыл глаза. Стало понятно, что на этот раз – пронесло. И с обходом. И с английским.

Очевидно, сказалось сильное напряжение. После ухода Татьяны Викторовны у меня снесло крышу. В течение последующих двух часов я громко смеялся, пытаясь рассказывать какие-то истории. Во мне вдруг снова проснулись «недюжинные» певческие таланты. На шум приходили люди, и я что-то им пытался объяснять заплетающимся языком.

Ближе к вечеру, начав понемногу приходить в себя от влияния «благородного» напитка и вспоминая все, что произошло, я спрашивал у Абдула Гани, не наговорил ли я в том «невменяемом» состоянии чего-нибудь «не того»? Он мне и рассказал, что произошло после окончания моего урока. Рассказал, как он успокаивал приходившую на шум дежурную медсестру. Мое «приподнятое» настроение он объяснил тем, что «у меня перестала на какое-то время болеть рука», а также тем, «что я начал учить английский язык». А я в это время ему поддакивал, и, как выразился Гани, «очин правилна гаварил „да – нэт“, кагда эта был нужэн».