Антон Борисов - Кандидат на выбраковку

Маленький сельский дом-интернат, куда свозили немощных и брошенных стариков доживать последние дни – Нараяма [6]районного масштаба. Это был конец. Я чувствовал, что теряю способность рационально мыслить, что меня затягивает, заглатывает черно-красный вихрь эмоций. Перед моими невидящими, залитыми чем-то горячим, глазами бешеным хороводом понеслись картины недавнего и далекого прошлого, чьи-то знакомые лица, ученические тетради, трубки капельниц, спинки больничных коек, фигуры в белых халатах, стены, потолки, каталки… После всего перенесенного, после операций, отчаяния, борьбы и надежд я оказался там, куда больше всего боялся попасть. Какой непостижимый подарок преподнесла мне судьба на двадцатитрехлетие! Палата, в которой я очутился, казалась мне чудовищной ямой, бездной, глубочайшей в мире могилой. Я лежал на дне ее, и глубже было только мое отчаяние: у меня не осталось ни единого шанса выбраться наверх, туда, где свет, где свежий ветер гоняет облака по голубому небу, где люди общаются, дружат, любят, делают работу, воспитывают детей и не знают о том, что существуют такие вот отстойники государственного милосердия, оказавшись в одном из которых, я мгновенно лишился всех своих иллюзий и призрачных надежд на будущее.

Чего ради я морочил людей, правдами и неправдами втягивал их в орбиту своих проблем, вынуждал идти мне навстречу, помогать мне, вкладывать в меня энергию, тратить на меня свое время, чтобы вот так в одно мгновение и моя жизнь, и их труды оказались бездарно замурованными в сельском доме призрения, откуда вырваться можно было только на кладбище? Итогом всех моих усилий и попыток жить «по-настоящему» оказалось койко-место в тесной, пропахшей мочой комнатке убогого социального учреждения. Я делал все возможное, чтобы не попасть в приют, и все же оказался в нем. Для чего надо было бороться на пределе возможностей, если такой печальный результат просчитывался с самого начала моего заболевания? Одержимый наивностью, я надеялся переломить предначертанное, но потерпел полное поражение. И вот, раздавленный, валяюсь со своими носилками на койке и с ужасом понимаю, что лишился всего. Теперь уже никогда у меня не будет друзей и просто добрых знакомых, а значит, никогда не будет человеческого общения, не будет поздравлений с днем рождения, Новым годом, не будет образования, не будет никакой работы, и я никогда не стану нужным хоть кому-нибудь во всей Вселенной. Я не хотел в это верить, но действительная жизнь доказала. Я чувствовал, как воля покидает меня, а вместе с ней уходит и желание что-то делать для своего спасения. Я обречен. У меня не оставалось будущего. Это было написано на стенах и потолке моего нового жилища, это отпечаталось на безучастных, невменяемых лицах моих соседей, это читалось в любопытствующих глазах нянечек, их деловито-прискорбных вздохах: «Бедненький»; это витало в тяжелом, разлагающемся воздухе. Я чувствовал, что даже без помощи снотворного долго здесь не протяну. Просто зачахну. Очень скоро. Неделей раньше, неделей позже – значения не имело. Как уже не имела значения моя жизнь – маленький комок беспомощной человеческой плоти неумолимо затянутый в этот ужасный канализационный сток СОБЕСа – районный дом-интернат для престарелых и инвалидов.

«В какой гроб они меня положат: в стандартный или сделают маленький „на заказ“»? – тупо думал я, подводя итог своей жизни. Я сломался. Сил не было. Внутри меня что-то скулило и подвывало: хотелось плакать навзрыд и одновременно во все горло выкрикивать грязные ругательства в адрес непонятно кого. Меня лихорадило. Я чувствовал, что начинаю бояться большого гроба, и решил обязательно упросить администрацию интерната сделать для меня гроб маленький, по мерке, вроде как именной, чтобы в последний путь уйти как можно более пристойно – раз ничего в жизни не получилось, то хоть в этом…

В первый, самый страшный день поселения в доме-интернате у меня, кажется, «поехала крыша». Было от чего: из столичного лечебного заведения, в стенах которого во мне еще теплилась надежда на будущее, я практически мгновенно переместился в одно из самых бедных сельских госучреждений для умирания. Я ожидал от коротенького, оставшегося мне будущего только плохого, плохого и еще более худшего. И уж конечно не знал, и даже мое воспаленное, полусумасшедшее на тот момент сознание, питавшееся последние годы одними иллюзиями, даже оно не могло предположить, что события уже начинали разворачиваться в обратном направлении, что скоро я все-таки смогу вырваться отсюда, что ровно через одиннадцать лет – в 1999 году, 23 августа (бывают же такие совпадения!) – на свое тридцатичетырехлетие я получу очередной подарок – письмо из американского посольства, которым меня уведомляли об открытии визы и о разрешении на въезд в США. Потерявший волю к жизни, готовящийся к близкому концу, я и вообразить не мог, что проживу еще как минимум одиннадцать лет и что эти одиннадцать предстоящих лет окажутся наполненными такими головокружительными для меня событиями, что воспоминания о них потребуют, пожалуй, другого места и дополнительного времени. А то, что у меня было, – истекло.

…В порывистый поток моих воспоминаний ворвался громкий голос бортпроводницы.

– Уважаемые пассажиры! Мы подлетаем. При выходе у вас будет запрошена таможенная декларация и въездные документы. Сейчас я всем раздам анкеты, которые вы должны обязательно заполнить.

Закончив объяснения, она разнесла листочки по креслам. Напоследок подошла ко мне и протянула пару листков.

– Сможешь заполнить?

– Нет. Не смогу.

Я вообще не любил писать, а связавшись с компьютером, последние несколько лет брался за авторучку только, когда требовалось поставить свою подпись. Чаще всего это случалось во время получения пенсии или зарплаты. Однако в тот момент это был не каприз, я не мог писать, потому что лежал в коляске, наглухо прикрученный к ней ремнями. Оставалось просить.

– Вы сможете мне помочь?

– Конечно, помогу, – на лице ее в тот момент отразилось какое-то непонятное для меня облегчение. Видимо, она была довольна тем, что хоть что-то может для меня сделать.

Задав пару вопросов и вписав ответы, стюардесса дала мне ручку и помогла подписать анкету.

– Я сама поставлю дату.

Все это заняло не больше пяти минут. Я ничего с собой не вез, поэтому в большинстве граф анкеты значились прочерки.

– Это все. Возьмешь с собой и отдашь офицеру в аэропорту, – она протянула мне только что заполненные листы. – Скоро будем садиться. Мы уже почти на месте.

Через минуту прозвучало долгожданное: «Пристегните ремни. Мы заходим на посадку в аэропорту города Сиэтл». Я облегченно закрыл глаза (к коляске я был прикручен наглухо, волноваться о ремнях не имело смысла) и открыл их только когда услышал аплодисменты. Все пассажиры, находящиеся в салоне, приветствовали мягкую посадку и отличную работу экипажа. Это была традиция. Не знаю, как она зародилась, но мне понравилась. На внутренних линиях наши люди не хлопали.