Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Ротаридес забыл даже про догорающую между пальцами сигарету и удивленно смотрел старику в лицо, испещренное множеством пятен потемнее и посветлее; лиловатые жилки потоньше и потолще разветвились и напоминали бассейны рек при взгляде из иллюминатора космической станции. Мысль, что совершенно посторонний человек беспокоится о них и в довершение всего предлагает выход, показалась ему в свете всех предшествующих событий невероятной и чуть ли не подозрительной. Даже если в глубине души он и ожидал чего-либо подобного, то никогда не представлял себе неизвестного благодетеля в облике Шубака, бывшего в его глазах субъектом меднолобым, угрюмым мизантропом, чьи интересы и все душевные силы отданы лишь четвероногим да пернатым. И тем не менее вот он, стоит здесь, терпеливо ждет ответа, одним своим присутствием убеждая Ротаридеса, что считать других чуть ли не выродками — значит самому быть последним мизантропом.

— Я посоветуюсь с женой, — сказал он после продолжительного молчания.

— Тогда сообщите, я сразу же сведу вас, — закончил разговор Шубак.

Когда Ротаридес, погасив сигарету, возвращался к себе, он и не подозревал, что в их жизни началась новая глава, в апогее которой — это уж после того, как они благополучно обменялись и «выселенцам» дали новые квартиры, — Тонка подойдет к окну в Старой роще в Петржалке и крикнет: «Теперь мы будем счастливы!» «Что ты сказала?» — крикнет и Ротаридес, потому что в этой квартире из-за шума ничего было не слыхать. Но трагедии в этом нет, от шума, как и от многих других неприятностей, люди изобрели немало средств, например затыкают уши. А через два-три месяца они перестанут замечать грохот, доносящийся с шоссе и соседних строек, свыкнутся с ним и будут считать даже вроде родным. Впрочем, их грядущие перипетии нас уже не касаются; доскажу до конца эту историю, а дальше может происходить все что угодно, наше дело сторона…

Тонку он не обнаружил ни в комнате, ни в кухне, зато дверь в ванную была открыта, и, войдя туда, он увидел возвышающееся над пышным белоснежным саваном пены «Домино» бледное лицо жены, обрамленное влажными кудряшками волос.

— Не затворяй, — сказала она, не открывая глаз. — Вдруг Вило проснется…

Ротаридес взглянул в зеркало над стиральной машиной и оторопел: он и в нем не увидел себя, как не видел своего отражения в доме Нагайовой. И только потом сообразил, что зеркало просто запотело от пара, и успокоился.

— А мне можно? — застенчиво спросил он Тонку.

— Давай, — кивнула она; Ротаридес сбросил одежду и забрался в ванну, чтобы в сотый раз убедиться, что не только квартира, но и ванна рассчитана на существ ниже среднего роста.

Уровень воды поднялся, и она начала вытекать через запасное отверстие, увлекая за собой душистую пену. Журчание вытекающей воды словно бы вдохнуло жизнь в стены ванной, создавая впечатление, будто в них циркулирует мощный ток крови.

— Как-то раз мне представилось, — сказала Тонка с закрытыми глазами, — что все дома обрушились и повсюду остались торчать только водопроводные краны и трубы.

Ротаридес сдул пену, так и лезшую в рот.

— Я хочу тебе рассказать, Тонка…

— Нет, это я хочу рассказать тебе кое-что, — перебила она, слегка толкнув его пяткой под ребра. — Только обещай, что отнесешься к этому серьезно!

— Обещаю, — кивнул Ротаридес.

— Мне опротивело перепечатывать чужую писанину. Ведь я не автомат. Ну вот, я и начала писать сама, понимаешь, пишу все, что только придет в голову…

Плохо дело, испуганно подумал Ротаридес. Хороши перспективы: занятая сверх меры жена, ребенок на шее, тесная квартира… Но он и глазом не моргнул и даже одобрительно улыбнулся:

— И о чем же ты напишешь?

— О нас, — ответила Тонка. — Часть нашей истории я уже написала, но остановилась, меня, знаешь ли, одолели сомнения… КТО же рассказывает нашу историю, ведь не я же, я как таковая?!

— Что-то я не пойму, — признался Ротаридес.

— Себя в роли персонажа я вдруг увидела иначе… и мне показалось заманчивым писать о том, чего я, в сущности, не знаю. Я, скажем, представила тебя на лекции, вообразила, как ты там сосредоточен и отрешен от всего, по-моему, даже сам не знаешь, много ли у тебя слушателей или мало, молодые ли они или не молодые, ты даже не пытаешься установить, интересует ли кого-нибудь твоя лекция, но иногда тобой овладевает тревога, вернее, тебя удивляет контраст — как если сидят бок о бок домохозяйка и профессор университета, вундеркинд-математик и пенсионер, за целую жизнь так и не одолевший игры в шахматы… Я хотела этим сказать, что ты, в сущности, поступаешь неправильно, проявляя к людям меньше внимания, чем к своим числам, и будешь за это наказан, в один прекрасный день к тебе на занятия кружка не явится ни одна живая душа…

— Очень возможно.

— Да, но не ясен угол зрения! На меня самое и на многих других людей. Это мне напомнило картину того художника, который изобразил людей на улице таким образом, словно он сам подвешен за ноги к уличному фонарю… КТО на самом деле создал это изображение? И кто на самом деле так пишет обо мне? Во мне закралось опасение, что я как таковая не являюсь автором моего «я» как персонажа. Но ведь никого же не видно, кто истолковывал бы мой образ. Может, я просто в плену какого-то заблуждения…

— Нет, это не заблуждение, — задумчиво сказал Ротаридес. — Наше пространство, в котором мы живем, возможно, тоже является лишь частью некоего запредельного пространства, хотя нам недоступно само представление о нем… Нет, это не заблуждения, таково мнение ученых.

Эти рассуждения были прерваны какими-то звуками из комнаты. Тонка выскочила из ванны в хлопьях пены вокруг плеч, накинув на себя купальный халат, бросилась восстанавливать нарушенный сон Вило.

Некоторое время Ротаридес молча изучал мокрые следы на полу в ванной. Встал, подождал, пока с него стечет вода, и отправился за Тонкой, ступая след в след. В комнате благоухало липовым чаем, за окном завывал ветер. И вдруг ему померещилось, что он в сердцевине цветущего дерева, вкруг которого жужжит рой пчел с покрытыми пыльцой ножками.

За деревянной решеткой кроватки Вило что-то лопотал, поскуливая, но все тише и тише, словно его младенческая душа, направляясь в глубокую пещеру сна, мурлыкала какую-то песенку.

Тонка со вздохом облегчения выпрямилась.

— Постой, — зашептал Ротаридес, обнимая ее за голые плечи. — Тебе только сегодня показалось, что ты составная часть чего-то большего и более объемного?

— Не только, иногда и за городом у меня бывает такое же ощущение, — ответила Тонка. — У реки или у озера. Когда заходит солнце и все стихает… Стоит мне глубоко вздохнуть, как я чувствую, что я уже не просто некое ничтожно малое, продрогшее тело, а всё до самого горизонта, насколько простирается этот вечерний час…