АlshBetta - Золотая рыбка [СИ]

Пока я переодеваюсь, Эдвард расстилает кровать, приносит стакан воды и таблетки от тошноты на тумбочку. После ночи не вместе такая забота вызывает глобальное потепление у меня внутри, о чем я незамедлительно ему сообщаю.

Эдвард краснеет, как мальчишка, но отказывается принимать благодарности. Тщательно следит за тем, чтобы я удобно устроилась на простынях, еще раз спрашивает, не тошнит ли меня и как я себя чувствую в принципе, и только потом, кажется немного успокоившись, укладывается рядом.

— Вот мое лучшее лекарство, — шепотом заявляю ему, нежась в любимых объятьях, — не будем больше спать раздельно, ммм? Я слишком сильно по тебе скучаю.

Погрустневший, муж с виноватым видом чмокает меня в макушку.

— Ни в коем случае, — обещает, — больше никогда.

А потом мы засыпаем. Вдвоем, обнявшись, прижавшись друг ко другу и не думая ни о чем, что может развести нас по разным спальням, странам, континентам и углам собственного дома. Вряд ли оно в принципе существует.

Однако с утра приходится убедиться в обратном.

Вместе со звонком в дверь, который будит нас с Эдвардом в пять тридцать утра, выглянув в коридор, я, наконец, прихожу к правильному выводу. Теперь знаю, что для Золотых рыбок на самом деле страшнее смерти.

И судя по остекленевшим глазам мужа, он знает тоже…

Неожиданности — неотъемлемая составляющая нашей жизни. Как ключевой ингредиент моего любимого десерта — бисквит — они покрывают собой значительную часть земного времени людей.

Но неожиданности бывают разными. Некоторые до того приятны, что в животе летают бабочки, облегчение взрывной волной проходит по всему телу, а радость от полученного сюрприза запечатлеется на сердце чередой звонких поцелуев.

А некоторые созданы явно не для смеха. Вгрызаясь в глотку, царапая длинными острыми когтями человеческую душу, оставляют столь глубокие раны, что они, бывает, кровоточат всю жизнь или же приводят к ампутации какой-то части сознания. Добродетель становится пороком, а злоба — союзником. Жажда возмездия оправдывает ужас кары, а кровь превращается в простую красную жижу. Случается, что у людей разбивается сердце от таких неожиданностей — пугающих и быстрых… и порой это сердце срастается неправильно, навеки изживая из себя любовь, сострадание и заботу о ближнем.

Мои философские рассуждения есть своего рода защитный механизм. Я не желаю сейчас обо всем этом думать, анализировать и искать вариант выхода, я просто стою на пороге квартиры, на коврике «Веселые перцы Халапеньо», который мы привезли из Мексики, и смотрю в коридор.

Наверное, не стой передо мной Эдвард, загородивший собой большую часть для обозрения, я бы не смогла так долго смотреть в одну точку — утеряла связь с действительностью гораздо раньше.

Но то ли шок так действует на организм, то ли я просто сильнее, чем сама себе кажусь, но в обморок не падаю. И, что интереснее всего, даже рвотных позывов не чувствую. Просто опустошение. Просто лед внутри. Просто замедленное, тихое-тихое, без хрипов, дыхание.

В пять тридцать три утра среды, когда солнце еще не встало, а газетчики не занялись своим каждодневным делом, прежде бежевый ковролин общего коридора — по сути нашего, потому что квартир здесь больше нет, но формально принадлежащего застройщику — окрашен алым цветом. Некрасивыми пятнами-подтеками расположившись поближе к нашей двери, странной формы сгустками, усеявшими толстые волокна, свежая кровь бросается в глаза.

Это не клубничный сок, что легко принять за кровь и не какой-то заменитель крови, каким любили меня в Австралии на Хэллоуин разыгрывать дети… это настоящая багровая жидкость, что течет по венам живых организмом и дает им право дальше существовать.

Большой синий ящик-холодильник, лучший подарок для рыбака-любителя, стоит возле нашей двери — раскрой широко и собьешь его, что Эдвард и сделал. Выпустил «подарки» из плена.

С десяток выпотрошенных, окровавленных, с вырванными глазами золотых рыбок расползлись праздником смерти по ковролину. Это их кровь, их кровавые сгустки и их заметные раны причинили ему непоправимый вред. Никакая химчистка не спасет.

Эти рыбки прыгучими мячиками из детских автоматов рассыпались по полу. Одна — к лифту, одна — к вазе на постаменте, одна — к нашей двери. Умоляющим жестом, в каком изогнут плавник, она коснулась обнаженной ноги Эдварда — оставила на нем свой кровавый след.

Минутка изучения обстановки, что дает мне муж, длится, кажется, вечность. Он сам, ошарашенный, с остекленевшими глазами, смотрит вокруг. Моргает — но ничего не пропадает. Рыба все так же призывно лежит, демонстрируя нам удивительный процесс естественного отбора.

Что удивительно, я так же просто смотрю. Я смотрю на вспоротые брюшка, пустые глазницы, исчерченные кровавыми сгустками плавники и даже приоткрытые в немой мольбе рты, давно не нуждающиеся в кислороде. Я смотрю и понимаю, что боюсь только каким-то краем подсознания. Скорее, я просто в шоке.

Впрочем, чувства атрофируются не до конца. Не знаю, что происходит быстрее из трех вещей, которые побуждают меня заскочить обратно в квартиру, поглубже — и прижаться к стене.

Виной всему либо запах гнилья, пронзивший рецепторы каленым железным копьем, либо факт осознания, почему рыбки золотые, либо выведенные черным маркером слово на ящике — единственное, которое я знаю по-испански после нашего медового месяца — «morte». Смерть.

Я подскакиваю на своем месте, когда все три обстоятельства сливаются воедино, орошая ледяной водой наиболее чувствительные места мозга и, в защищающемся жесте сложив руки на груди, вжимаюсь спиной в стенку стенда, так кстати расположенного напротив входной двери. Стеклянная статуэтка двух обнявшихся хвостами котов, подаренная моей матерью в день нашей свадьбы, с оглушительным грохотом разбивается о кафельный пол. Осколок или два царапает меня по ноге, но внимания не обращаю. Боли нет, есть страх. Вот теперь есть страх. И он истинно опустошающее явление.

На заднем плане звукового сопровождения всей этой сцены — а у меня в голове до сих пор звяканье осколков — слышится отборный мат и яростный хлопок двери.

Чьи-то руки, возникая из неоткуда, пробуют меня обнять. Или схватить. Или убить — я, кажется, даже к этому готова.

А вот инстинкт самосохранения не готов. Он отвешивает моему наплевательству звонкий удар-пощечину и вынуждает подчиниться себе.

Сквозь стиснутые до треска зуба сделав быстрый вдох, дергаюсь в сторону от загребущих рук, впитавших в себя немного гнилого запаха рыбы. Конечно же без расчетов, без оглядки — просто дергаюсь. Спотыкаюсь на ровном месте, задеваю ладонью осколок статуэтки, а потом падаю. Слава богу, на пол, а не на остатки стекла.