АlshBetta - Золотая рыбка [СИ]

Эти же руки, еще более уверенные в том, что делают, возникают перед глазами снова.

Я зажмуриваюсь, закусив губу, и вжимаюсь спиной в стену за собой, сгруппировавшись в защитную позицию. Дышу часто и неглубоко, воздуха постоянно не хватает и это пугает меня еще больше. До чертиков.

— Тихо-тихо, — словно сквозь вату в ушах просит голос Эдварда. Приближается, помогая себя расслышать, — Изабелла, смотри. Это я.

На этот раз я не противлюсь. Руки или ноги, кровь или рыбки, мне уже плевать.

Вроде бы это называется прострацией.

— Хорошо, — не встречая от меня новой волны обороны, муж аккуратно притягивает меня к себе, присев на корточки. Обвивает за талию, держит рукой плечи, и медленным, но уверенным движением поднимает на ноги. — Хорошо, мой малыш. Вот так. Нечего бояться, нечего. Это все просто извращенные шутки. Тише.

Пока он говорит, умелые ловкие пальцы пробираются под мои колени, не вынуждая становиться на задетую стеклом ногу, а левая рука — с кольцом — с плеч перемещается на спину, к ребрам. Будто бы проверяет нежным прикосновением их целостность.

— Дыши глубже, — советует мне на ухо Эдвард, когда поднимает на руки и несет куда-то вперед. То ли в спальню, то ли в гостиную, я не смотрю. Нерешительно положив голову ему на плечо, молчаливо принимаю все, что намерен сделать.

В какой-то степени я даже рада атрофии, занявшей мышцы и голову. Очень боюсь, что когда первое впечатление от увиденного пройдет, меня охватит истерика.

Моя спина касается мягких простыней, а голова укладывается на подушку. Эдвард кладет меня так, чтобы пострадавшая нога оказалась на своеобразном валике от одеяла, а руки не были в опасной близости к прикроватной тумбочке, где стоят хрустальные светильники с неимоверным количеством затейливых переплетений.

— Посмотри на меня, — просит Каллен, чье лицо видно мне как никогда четко, — посмотри на меня, мне в глаза. Белла, все в порядке. Слышишь? Глубоко вдохни. Сейчас мы всем исправим.

Я не исполняю его просьбы — я ее боюсь. Наоборот, вопреки совету, зажмурившись, откидываю голову на подушку. Во рту становится слишком сухо.

Я слышу то, как поскрипывает постель, когда Эдвард встает. Я слышу его шаги в направлении ванной комнаты и как открывается дверца шкафа. Я слышу, как он садится обратно на постель и матрас прогибается. А потом я слышу металлический звон пинцета от соприкосновения с чем-то стеклянным.

Муж наклоняется ко мне, невесомыми поцелуями в лоб обратив на себя внимание. Гладит по щеке пальцами, призывающими повернуть голову вправо и пахнущими спиртом, и просит:

— Смотри на стакан, малыш. Только на стакан. Пожалуйста.

Не видя никакого иного выхода, кроме как быть послушной, я открываю глаза, встречаясь взглядом с молчаливой прозрачной поверхностью. В стакане вода — на две третьи. И в этой воде, забавно пузырясь, растворяются две таблетки. Их затейливый танец и является моим маленьким постановочным спектаклем.

Вглядываюсь в череду пузырьков и занимая себя тем, что определяю их размер и направленность движения, безропотно даю Эдварду забрать к себе на колени мою правую ладонь.

Пострадавшей кожи касается что-то холодное и оно оказывается удивительно цепким, выхватывая инородный кусочек блестящего стекла. Потянув за живое, пинцет причиняет боль. Я поджимаю губы и дрожу, но не отрываюсь от стакана. Не хочу видеть крови. За сегодня ее вида уже хватило.

Каллен бормочет какие-то ласковые фразы, внутри которых фигурирует мое имя. Но от своего занятия не отказывается.

Тихонько всхлипываю, когда второй осколочек с легоньким звоном укладывается внутрь специальной емкости. А за ним третий. А за ним — четвертый. И так до пятого.

Таблетки, создающие мне атмосферу хоть какого-то душевного комфорта, почти растворяются к тому моменту, как Эдвард выбирает время обработать ранки.

Он отставляет емкость назад, судя по скрипу постели, а затем сдавливает пальцами стенки баночки с перекисью. Щелкнув, они поддаются — прозрачное пламя, тут же воспламеняющееся, вытекает на мою ладонь.

— Не надо!.. — вздрогнув всем телом, прошу у него, дернувшись на кровати в другую сторону. Хочу прижать свою ладонь к себе и как ребенка укачивать у груди, пока жжение не уймется. Боль сейчас та черта, которую я не готова переступить. У меня от боли предательски саднят глаза.

Однако хватка у мужа оказывается что нужно. Без труда удерживая левой рукой мою ладонь — возле запястья, что бы так или иначе не вырвала, избавившись от перекиси — правой он продолжает начатую процедуру. По ручейку из антисептика получают и порезы на моей ноге, и мелкие ссадины на коленях от грузного и неожиданного падения.

Пузырьки из стакана с таблетками теперь на мне — жалятся и так же стремятся вверх, выплевывая воздух. Отнюдь неприятное чувство.

— Все, любимая, все, — Эдвард придвигается ближе, загораживая от меня вид обработанных порезов собой, — больно больше не будет. Сейчас пройдет.

Он дает мне выпить то самое содержимое стакана, за которым наблюдала, а потом обнимает.

И вот теперь я плачу. Всего раз взглянув в его глаза и увидев, сколько там беспокойства обо мне, заливаюсь слезами. Он злится, это так — в уголках глаз злоба. Он в ярости, да — зрачки неумолимо потемнели. Но он здесь. Он сидит, смотрит на меня, гладит… и его собственные глаза влажнеют, а ресницы становятся тяжелее. Эдварду так же больно, если не сильнее — от каждого моего вскрика.

— Прости… — стону я.

— Эй, — мужчина качает головой, приникая своим лбом к моему, — никаких извинений. Здесь ни в чем нет твоей вины.

— Я разбила статуэтку…

— Я куплю тебе новую. Только не плачь, — указательным пальцем он быстро, но нежно стирает с моей щеки соленую дорожку.

Прямо сквозь слезы, рвано вздохнув, усмехаюсь. Не под стать ситуации, конечно, и не под стать случившемуся чуть раннее, но все же. И эта усмешка отзывается глобальным потеплением во взгляде Эдварда.

— Дело же не в котах…

— Совсем не в котах.

— Я про пинцет и ранку…

— Она теперь чистая, все хорошо, — Эдвард нежно трется носом о мой лоб, — и сейчас я ее перебинтую.

Его касания нежные, его тревога — ощутимая. И он делает все, чтобы не причинить мне боль.

Господи…

— А коридор?.. — меня начинает потряхивать, когда вспоминаю о рыбках. Они ведь все еще там, на ковре коридора, такие же кровавые и безмолвные, как и прежде — тошнит от одной лишь мысли.

— Все уберут, — останавливая мой порыв подняться, Эдвард коконом из своих рук лишает меня права на лишние движения. Неустанно целует лицо, — сейчас не это важно, а чтобы с тобой все было хорошо. Пожалуйста, постарайся успокоиться.

Черт, у него такой виноватый вид… у меня в груди что-то трескается.