АlshBetta - Успокой моё сердце [СИ]

… Преследователи приближаются. Похоже, их небольшая компактная машина способна на куда большее, чем наш огромный джип. По крайней мере, так я вижу на практике.

Но кое-какое преимущество у нас все же есть. И теперь Джаспер решает применить его, когда расстояние так быстро сокращается.

Он выворачивает руль вправо, уходя в лес. Очередной въезд, очередные коряги по сторонам и ветки, сломанные будто бы ураганом, проносятся перед глазами.

Вот это уже для Джерома слишком.

Он прижимается ко мне, прячась от всех этих ужасающих видов. Ненавистная мне дрожь детского тельца прекрасно ощутима под пальцами.

Я даже не могу ему ничего сказать — в горле пересохло, а кровь, кажется, стынет где-то в жилах.

Не нужно было уезжать… нужно было остаться в мотеле!

Ещё один резкий поворот Хейла едва ли не разворачивает машину на 180 градусов. Ударяя по тормозам в нужный момент, он чудом выруливает от огромной сосны, чей прогнивший ствол при едином касании грозится рухнуть и превратить нас в лепешку.

По лесу маневрировать сложнее — и Джасперу, и тем, кто сзади. Но они, вопреки нашим общим предположениям, ничуть не отстают. Для них и бездорожье — не помеха.

— Это Рыба?..

— Полиция, Белла. Со штрафом за езду с превышенной скоростью.

Моя кожа покрывается мурашками от его слов. От его тона…

Черт!

Я прижимаю к себе Джерома так крепко, как могу. Они могут пытать меня, в меня стрелять, убивать, расчленять, но мальчика я не отдам! Я защищу его как, чем и перед кем угодно! Никто не посмеет сделать ему больно!..

— Сейчас уйдут, — внезапно произносит глава охраны. Ветки кустов, взявшихся из ниоткуда, ударяют по стеклам с отвратительнейшим звуком.

И свет фар сзади, как только мы пропадаем в каких-то зарослях, правда исчезает.

Оторвались?..

Оторвались!

— Выедем с другой стороны, прямо возле самолета. До той трассы им не добраться…

— Мама… — жалобно хнычет Джерри, морщась, будто от боли.

— Тише, малыш, — глажу его, малость успокаиваясь от прогноза Джаспера, — все, никого нет, видишь? Они уехали. Они ехали не за нами…

Джаспер хмурится, но не произносит ни слова. Его отражение я прекрасно вижу в зеркале заднего обзора, но тоже молчу. Все после… после…

Узенькая полоска трассы, где по краям расположилась длинная, насколько хватает глаз, канава, встречает нас тишиной. И вправду: не доберутся. Пропали.

Хейл немного сбавляет скорость, удерживая четкую ровную позицию между канавами. Едет быстро, но уже не летит.

Его спокойствие, подкрепляя мое, разносится по салону.

… Однако, как оказывается через полминуты, напрасно.

— Ты проходил практику у Шумахера?

Он усмехается, качая головой.

— Экспресс-курсы выживания, Белла. В тот день я впервые сел за руль.

— У тебя талант…

Джаспер оглядывается, хмыкнув:

— Я научу и тебя, если потребуется.

Теперь и я улыбаюсь. Теперь и мой страх куда-то пропадает, теряясь среди других эмоций. Адреналин, выработавшийся за время погони, постепенно прекращает свое действие.

Мы проезжаем два или три километра, когда впереди появляется светлый огонек.

И приближается… приближается…

Слишком близко.

Джаспер ударяет по тормозам, мигом спустив с лица всю расслабленность, замирая за метр до капота автомобиля.

Та самая машина с яркими фарами, серебристая, предстает на обозрение посреди дороги.

Ни вправо, ни влево мы свернуть не можем из-за канавы.

Назад уже не успеем — её мотор заведен, догонит в два счета.

А это значит… гонка окончена.

Папочка.

Он лежит на полу, залитом собственной кровью и, протянув вперед белые-белые, фарфоровые, как у кукол, ручки, зовет единственного человека, который может ему помочь.

Папочка.

Он обнимает его, давясь слезами и даже не пытаясь сдерживать рыданий. Объятья совсем некрепкие, он едва-едва может обвить пальчиками его шею, но та сила, что он хочет в них вложить, очевидна.

Папочка.

Синевато-лиловая плитка, блики тусклой лампы на полу, едкий запах спирта и бинтов, от которого нет спасенья. Одна кровать в центре, две пустые — по бокам. От чересчур большой дозы обезболивающих тоненькие сиреневые веки даже не подрагивают.

Папочка.

«За боль причинённую собственной болью и отплатишь», — слова столь пугающие, но столь знакомые. Тот же смятый листок бумаги, на обратной стороне которого улыбающаяся рожица, нарисованная мальчиком специально для него, те же восемь символичных строчек, содержащих в себе послание похуже, чем все свитки, приписанные сатане.

Папочка.

Немой крик. Немой, несмотря на ярые попытки добиться звука. Испуганный, с потерянным выражением на лице, отчаянный, недоуменный. А потом снова зов — все тот же, немой. И снова маленькие пальчики на шее.

Папочка.

Демонстративный поворот головы в другую сторону. Отказ смотреть в глаза и слушать, что скажут. Уверенность, что ничего хорошего не будет. Час, два — а потом одиночество. И напоследок он скажет зачем-то совершенно ненужные, не вдохновляющие, не облегчающие боль слова: «я вернусь».

Папочка.

Запотевшее стекло, громкие всхлипы; отчаянье, безнадежность — до последней грани явные. Попытки выбраться наружу, догнать, остановить, уговорить… Вынужденное принятие фактов. Ненависть и смертельная обида в глубине взгляда. Молчание.

Папочка.

Яркие, ярче любой звезды на синем небе, глаза. Знакомые, любимые, столь нужные и важные малахитовые глаза. Цвет смысла жизни и смысла всего, что было. Единственная цель, единственная награда, единственное наказание. В темноте. Без контуров, без лица. Затухающие, но не теряющие от того выражение неимоверной боли внутри.

Папочка…

Эдвард с такой силой сжимает пальцами тонкий экран телефона, что его хруст вполне ожидаем. Если стекло треснет, а корпус сомнется, как бумага, ничего удивительного не произойдет.

… В звенящей тишине нет ни единого звука. Нет ни единого намека на него. Но детский голос, мягкий и манящий, звучит так, словно бы его обладатель где-то здесь. Совсем рядом.

Он зовет его. Зовет своего папочку и наполняется грустью от каждой безответной секунды.

Эдвард не пытается оглядываться и искать — дисплей мобильного все ещё горит и там черным по белому, не давая даже самой маленькой возможности опровержения, имеется сообщение от системы безопасности: «объект не найден».

И эти слова, острые, как бритва, жестокие, как ничто другое, подтверждают слова сеньора Вольтури, набравшего его номер полчаса назад.

«Каков любимый цвет Изумрудного?».

«Красный с оттенками седины».

«Какая жалость — у нас была информация только о белом… хотя белый когда-нибудь, да становится красным, Smeraldo».