Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Тем временем Франек, потеряв надежду на приезд Тоськи, все чаще стал заговаривать о женитьбе. Он мог целыми днями неподвижно сидеть за столом, глядеть в пустую бутылку и бормотать:

— Женюсь-ка я, пожалуй. Не на вдове, однако. Не в тех она годах, привяла малость, да и пьет, но жениться женюсь, беспременно. Что ты на это скажешь, Ендрусь? Говорю тебе, женюсь. Первую встречную девчонку зацеплю, все как есть выложу, на колени кинусь, упрошу, умолю, замучаю молитвами, литаниями, горькими жалобами, уговорю, чтобы за меня вышла, приглядывала за домом, готовила, стирала, чтоб нарожала мне детей. Много детей, с полдюжины, как в деревне. Что ни год, то приплод, чтоб заполонить этот крысиный, беспородный, плодящийся, как кошка, город. Будут мои ребятишки по нему бегать в кожаных ботинках, топать по тротуарам, по паркетам в замке, аукаться в покоях, в бальных залах, кричать во все горло, распоряжаться.

Они у меня куда хочешь войдут, ворвутся большим кагалом, доберутся до масла, до мяса. Все съедят подчистую, до последней косточки, вместе с корешками, с ботвою. А подросши, вступят в должности, сядут на престолы, откуда приказы отдают, управляют. Всех обведут вокруг пальца, задобрят обещаниями, поддакиваниями, поднятием рук, батрацкой еще покорностью, смешанной с городским зазнайством, бесстыжим, наглым, ни ведающим, что такое уступчивость, стыд, скромность. И похожи на меня будут, и не похожи. Из тех же самых крупных мослов, с таким же низким лбом, упрямо торчащим вперед подбородком, с плоской башкой, в самый раз под воронье гнездо — похожи и непохожи.

А я буду сидеть на придвинутой к окну качалке и глядеть, как они подъезжают на такси, на служебных «волгах», как выходят, отряхивают от пыли костюмчики, юбочки, проходятся щеткой по туго набитым портфелям из свиной кожи, как с ними каждый в поселке здоровается, издалека спешит поклониться. Дети мои, ветки, из меня выросшие, буйно зеленеющие, выпускающие побеги сразу изо всех почек, тянущие тысячами корней соки из матушки нашей земли, плодящей королей и кметов. Научи меня, господи, землю любить по-хозяйски, и весь мир так любить, и так же с людьми обходиться.

Никогда Франек не произносил столь долгих речей; я пытался вмешаться, вставить словечко, унять его, шлепал пятерней по глазам, подернувшимся туманом, чтоб прозрел, но он говорил и говорил без умолку, будто в нем сами собой ворочались жернова, перемалывающие нашу речь, и остановить их нельзя было никакою силой.

— Женюсь я, право слово, женюсь. Еще в этом году, не поздней чем на масленицу заплачу за оглашение с амвона, а на будущий год об эту пору первенец мой запищит как котенок, закричит, что есть мочи. Я его на руках буду носить, кверху подкидывать, буду кормить, поить, пеленки стирать, чепчики, распашонки. А когда он станет на ножки, справлю ему королевскую мантию, расшитую коронами, булавами, чтобы с малых лет приучался управлять другими, заставлять других преклонять колени, чтобы привыкал поглаживать кудлатые головы, тяжелые загривки, двойные подбородки покорных ему, смиренных, норовящих согнуться в поклоне, превознести, прославить, прочитать, изжевать множеством уст за его благополучие молитву.

В тот день я Франуся и по щекам хлестал, и на колени ставил, и смородовым вином, пивом, водкой поил — ничего не помогало. Даже стоя на коленях, он не умолкал, бормотал бессвязно сквозь спиртные пары, мусолил слова, можно сказать, трещал о будущем, о семье, о детях. Впервые мне стоило труда заставить его поиграть в «Пана и хама». Вроде бы он все делал, как прежде, но уже не шепелявил, не растягивал слова, не шамкал, не жевал, как корова жвачку, а старался уподобиться мне спокойствием, степенностью, каждым движением. А что это за игра, когда двое говорят похоже, стараются друг дружку обставить, перехитрить, насквозь увидеть! Оттого я отказался от своей любимой игры и, влезши в первый и, даст бог, в последний раз во Франекову шкуру, поддержал его в этих его мыслях, в немудреных мечтах о семейной жизни. Надев привезенный из дому картуз со сломанным козырьком, в котором не раз таскал выбранные из гнезд куриные яйца, вспугнутых в жите молодых куропаток, зайчишку с поцарапанными косой пазанками, я сказал, выговаривая слова на деревенский манер:

— А как же иначе, женисси, браток, беспременно женисси и робят наплодишь, в школу определишь, на службу пристроишь, выучишь на панов. А они тебя елико возможно прославят. Одначе, как ты это делать будешь, ежели не останесси в деревне, во своясях? Небось тады не понесешь в гимназию курочку, половинку кабанчика, телячью заднюю ногу, чтобы чуток подмочь ребятишкам в ученье. Равно и со службой, с должностью мало-мальски приличной ничего у тебя не выйдет.

— Как это не подмогу? А кисть для чего, масляные краски, золоченые розочки да звезды? Тебе, брат, невдомек, как и где можно малярить. Да я своей кистью всех ребят выведу в люди, можешь не сомневаться, на службу, в школы пристрою, подсоблю в ученье.

В тот день мы только и говорили о Франусе, о его женитьбе, допоздна лишь об одном толковали. Словно мед из сот, косточки из взрезанной ножом тыквы, семечки из отрясшего позолоту с черной своей сердцевины подсолнуха смаковал я наши деревенские словечки, со всех сторон облизывал, разгрызал, жевал долго и старательно. Измызгался, выпачкался по локти, увяз по щиколотки в шелухе от тыквенных да подсолнуховых семечек, от разговоров этих покрылся лишаями, заедами, тело все горело от сыпи. Намоловший кучу чепухи язык, обложенный, спекшийся комком, как гашеная известь, едва ворочался во рту. Радостно мне было, впервые после приезда в город хотелось скулить от радости, что я породнился с Франеком, снизошел до него с высоты, с ковровой дорожки, с красного крыльца, ступил на его полевую стежку, заросшую чистотелом, гречишником, подорожником и крапивой. Пока мы с ним судачили, я скинул башмаки, снял мохеровые носки, чтобы и босыми ступнями, каждым пальцем в отдельности участвовать в разговоре. И сказал себе:

— Такой ты отныне будешь, паныч Ендрусь, такой наполовину, а то и всей своей сутью. И по морде съездишь, заставишь упасть на колени, однако же и к сердцу прижмешь легонько. Тебе-то что — ты выше, ты не такой, как этот дурень со своими мечтами, уже женатый, уже наплодивший деток в городе, по-крысиному сером, тишком приглядывающий для них теплые местечки. Он еще в клецках, в похлебке да капусте, а детей в гуляшах видит. Сам в колбасе чесночной и в крутых яичках, в варениках, политых маслом, а дети — в отбивных котлетках с морковью и свеклой. Сам в яловых сапогах, в фуфайках, в холстине, а детки в кримплене да нейлоне. Что тебе до него, голубчик, ты еще сам вволю не намечтался, не избавился от желвей на душе и на теле, еще вздрагиваешь, завидев вилку, услышав заковыристое словечко.