Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Походили мы так, побродили до полудня, парочку домов на примету взяли, нескольких барышень мимоходом зацепили, перекинулись словцом, уговорились встретиться вечером на танцах в ближайшем клубе. Франусь, словно в него святой дух вселился, какое-то откровение снизошло, все громче насвистывал, все больше, на деревенский манер, выпячивал вперед пузо, волочил за собою ноги. Наконец, далеко за полдень, когда на улочках между деревянных заборов, железных оград, жалконьких садиков с двумя-тремя деревцами поменьше стало девушек, торопливо пробегающих мимо с авоськами, набитыми хлебом, зеленью, откуда выглядывает завернутая в бумагу вареная колбаса, грудинка, заветренное мясо с костью, поллитровка с красной наклейкой, Франусь хлопнул пятерней себя по карману, где лежал сшитый из парусины бумажник, и пригласил меня пообедать в ближайший шалман. Мы закусили, чем бог послал, чем родная отчизна накормить распорядилась, выпили в охотку, припечатали, как водится, парой кружек портера и снова отправились бродить по улочкам.

В сумерках мы протолкались в барак, где был клуб, как положено, предъявили кому надо удостоверения молодежной организации и уселись в указанные нам кресла. Мягким теплом веяло от скрытых в полу радиаторов, из ящика орала музыка. Каждую минуту в клуб подваливали все новые и новые парни, девушки с перманентом, в коротких юбчонках, в сапогах на платформах. Тесно было, и все тесней становилось, только возле нас места пустовали. Сдвинули столики, покрыли зеленым сукном, составили рядком стулья, расселись, переговариваясь, время от времени поглядывая искоса на нас, сидящих поодаль. Немного погодя — пожалуй, я бы молитву успел прочитать — из соседней комнатки вышло несколько парней, с виду чуть постарше других, малость полинялых, седоватых, что ли, припорошенных инеем и быстротечным временем. И стали говорить речи, жаловаться, сетовать на судьбу предместья, на засилье пивных ларьков.

Мы и оглянуться не успели, как нас вытащили из нашего укромного уголка: «А вы кто такие, а почему, а откуда, расскажите, товарищи». Я встал, волосы рукой пригладил и сказал:

— Мы из деревни, издалече, некуда нам деваться, вот мы и пришли к вам за дружбой.

Народ захлопал, глаза просветлели.

— Вы из деревни, ребята, вот здорово. Ну и как там уборка, как зяблевая вспашка, посевы, расскажите нам, друзья дорогие.

Я тумаком поднял скрючившегося рядом со мной Франека. Он встал, ухватился за спинку стоящего впереди кресла, аж руки побелели, лицо налилось кровью. «Одначе, можно сказать, хорошо все. Картошку копают, свеклу копают, отправляют в город, везут куда потребно. Будет у нас сахар и к чаю, и к кофе, и для сладких пирогов, а завернет к осени, к зиме, и для подогретого пива достанет. Много сахару, целые горы. То-то нам будет сладко. Сладко и вам, которые в пригороде, сладко городским, и нам, деревенским, сладко. Еще идет посевная. Тракторы на пашнях тарахтят с рассвета, лошади, тьма лошадей на полях исходит потом, тьма людей мерзнет, чтобы посеять хлеб, чтоб урожай был хороший».

Я, чем мог, поддержал Франека, рассказал, как готовят силос из пожнивных культур, запаривают картофель, лущат горох. Нам дружно похлопали, кофе перед нами поставили, печенье, медовые пряники. Две-три девушки пододвинулись поближе, в глаза заглянули. Одна из них, здоровущая, с лентами в косах, подсела к Франеку, стала расспрашивать о доме, о поле, о домашней скотине. Он так и сыпал словами, молол какую-то чепуху насчет отела, сбивания масла, отжимания творога. С творога перешел на кур. «Яйцо, — говорил, — это начало жизни. Без яйца нету птицы, ничего без яйца нету».

Стали отодвигать стулья к стенам, сдвинули, перенесли в угол покрытые зеленым сукном столы. Завели музыкальную машину. Для нас поначалу объявили белое танго. Девицы, сидящие рядом, пригласили нас танцевать, развлекали порядка ради разговорами о колодце, о скошенном лугу, о запотелом стакане молока, вынесенном из погреба жарким полднем. Обнявшись, прижавшись друг к дружке, мы танцевали до полуночи. Время от времени кто-нибудь из полинялых юнцов, с виду почти апостолов, подходил к нам, отводил в соседнюю комнатку, где нам подносили по рюмочке, обнимали за плечи, уговаривали приходить почаще. Мы обещали, что придем непременно, в подтверждение похлопывали новых знакомых по спинам, пожимали потные руки, целовались вперекрест.

Утречком привезли уголь, грохоченый, ровный, орешек к орешку, свалили перед домом с подводы. По такому случаю раздавили поллитровку, а там и другая сверкнула, забулькала, запела под соленый огурчик, под нарезанную ломтями грудинку, вареную колбасу, прогорклую внутри, позеленелую, будто вот-вот пустит весенние листочки, зацветет тайно. Веселая кровяная колбаса, изо всех колбас самая дешевая, правящая бедным миром, смилуйся над нами. Не вводи нас в соблазн рубленой своей начинкой, довольно властвовать над нашей прожорливостью, нашими желудками, повседневной жизнью. В тебе спасение, в тебе вдохновение, в тебе сонмище наших страданий во веки веков, аминь.

Разделенные дышлом, стояли в надетых на морды дерюжных мешках першероны, покрытые попонами, взмокшие, взмыленные до белой пены. Пар валил от лошадиных задов, клубился в воздухе, позвякивали удила, ременная упряжь, курилось из-под ушанок, снежком, первым снежком порошило, сыпало на ватники, внутрь валенок засыпалось. Мир посконный, мир ватный, валеночный мир, согрей нас, укутай. Не оставляй нас, не растрачивай себя на мышиные, крысиные, вороньи гнезда, не забивайся в собачьи конуры, в кошачьи логова, посконный мир, мир валеночный, мир ватный. Блесни серебряной ниткой, ремнем из свиной кожи, незапятнанной, драгоценной ватой.

Я пил с возчиками, пила вдовушка, пили привольные родные ее места, братались, клялись в дружбе, пропотевший, замусоленный у плиты халатик легонько распахивали на бедре, на еще живых грудях, тянущихся к миру, к жадным, охочим до округлостей рукам. Груди обвисшие, исчерченные голубыми прожилками, клейменные сосками, ждущие ласки, где ваше молоко, высосанное детишками, ваша превозносимая, почитаемая ядреность? Бедро горячее, бедро жаркое, где твои сражения и славные победы, где шелковая кожа, напрягшиеся мышцы, готовые к долгим ласкам и долгим ночам бессонным? Покажись, откройся рукам, которые алчут, глазам, которые ищут.

— Дозвольте, благодетельница, еще одну, под огурчик, под грудинку, под энтот, как его, орешек. Мы знаем, кому возим, вон уже сколько лет, кажный год, как часы, нам напоминать не надо. А как же иначе: не потяни лошаденка, сами б на спине приволокли по корзине. Лишь бы благодетельнице было тепло, лишь бы не выстыло в доме и в других местах. Выгодное дельце идет, копытами цокает, катит на колесах, тихо да верно. Летом пала моя коняга, свалилась на ровном месте. Пришлось ее добить, свезти к живодеру, разнять на мясо и кости, содрать ножом шкуру, выделать в квасцовом растворе. Теперь висит у меня дома прямо над изголовьем, волосом краснеет, только и остается, что глядеть да плакать, растравлять свою душу, умываться слезами. Так уж позвольте под эту шкуру еще по одной, чтобы скорей позабылась моя лошаденка, которую, верно, сожрали под водку, под яблочное вино, под пиво.