Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Знали б вы, как Вацек об этой кляче горевал, как плакал. Водку перед ним ставишь, а он и не взглянет, без удержу льет слезы, рукавом, кулаком утирает, по углам, за столом, на куче угля плачет и плачет. Пивом его угостишь, пивом с высоким воротником, с брыжами шелковистыми, кружевными, а он его, ровно девка, причитаньями приправляет, горечью да слезами. К вину даже не прикоснется. Так недели три, а то и все четыре над кобылой проплакал, словно не лошадь, а человек был, родственник ближайший. Уж мы думали, тронулся наш Вацек, в уме повредился. Почернел, право слово, высох как мощи, будто невесту потерял, любимую жену али подводу.

Прослезилась вдовушка, разлила остатки по стаканам, выпила за конягу, чуть ли не вторые поминки справила по животине, эдакая премного жалостливая христианка. И возчики ее иначе, как доброй христианкой, благодетельницей не величали. Приложились к ручке, ушанками пол подмели, валенками по-солдатски прищелкнули с маху, две пустые бутылки, нагих двух сироток, с собой прихватили, для доброго почина и для расплоду. Тишком на цыпочках скользнули из комнаты, вышли в задымленный снегом садик, к лошадям, без передышки жующим из мешков сено.

— Такие порядочные, бессчастные такие, — сюсюкала вдовушка, опухшая от плача. — Не сравнить с нашими там, в родных моих краях. Те бы, не задумавшись, прирезали, полоснули ножом по горлу, по ребрам, утопили в болоте. А эти лошадку оплакивают, словно царя какого, утопленного в бочке, удавленного лентой, словно боярина, раньше сроку отдавшего богу душу, посаженного на кол, четвертованного великодушно. Чувствительный здесь народ, жалостливый, нутром мягкий.

Прислонясь спиной к печке, я грелся, почесывая незаметно зудящую спину. Возле кафельной печи, между левой и правой лопаткой, в том месте, куда сподручней всего всадить нож, разливался, звенел антифон. «Гори, уголек, дракон папоротниковый, плауновый, хвощовый, гори, согревай наши окоченевшие кости, дрожащие колени, оцепенелый язык. В тебе ящерица древняя, истлевшая, в тебе птица, праптица, огромный, с гору, ползучий гад, в тебе золотые прожилки, радужное сверкание, пенье горячего моря. Сжалься над нами, избавь нас от снега, от трескучих морозов, уголь, властелин наш».

Вдруг, словно оборвались один за другим два колокола с колокольни, словно, лопнув по всей длине, запела потолочная балка, сминая этот беззвучный антифон, в комнату вошли двое мордастых верзил, заросших щетиной. Вошли враскачку, встали у печи, поклонились в пояс.

— Прикажи, хозяйка, скинуть уголечек. До крошки все подчистим и сразу в подвал ссыплем. Всего за две сотни. Дорого, говорите. А кому нынче дешево на земле аль на небе? Может быть, цыгану — так цыган утащит, вымолит, упросит, нищему, опять же, подаст кто сколь может; слепцу не накладно — дак ведь он не видит, а рукой разве прощупать до дна, до самой сути? Глянь, какая заметь гуляет по свету, в портки задувает, лезет под рубаху, нешто это дорого, дешево две сотни, другой бы взял четыре. Пол-литра — уже сотня, а нас с дружком двое, стало быть, не купишь ни булки, ни пива. Хошь не хошь, добавишь, поскребешь в кармане, пошаришь близ душонки, а без того на завтрак и плохонький не хватит.

— Мы же только-только на новый путь вступаем. Дорога перед нами скривилась, оборвалась. На целые два года, ровно ты сам, своей рукою, ножом ее обрезал, кайлом тяжелым трахнул. В яме мы сидели, хозяюшка, в яме. Казенный хлеб ели, служили государству. Вон там дешево было. И воздух дешевый, и спанье, и стрижка, бритье, пенье песен, тайные свиданки. Гимнастика и леченье. Вот Малыш, к примеру, мой дружок, стоящий сейчас перед вами, подхватил чахотку. Доподлинно чахотку, мокрую, густую, сыплющую палочки направо и налево. Так его по этапу отправили в санаторий, откармливали, как поросенка, как индюшку к пасхе. И оклемался Малыш, про чахотку давно позабыл и думать. Весь оброс нутряным салом, свиными отбивными, нагулял кострец, второй подбородок. Вот кому, хозяюшка, дешево-то стало. Выкрутился задаром, отделался добровольным пеньем, обманул косую и, жив-здоров, вернулся в дружеские объятья матушки-отчизны.

Захлопала вдовушка наклеенными ресницами, запекшиеся губы незаметно языком облизала, пальцами в кольцах поправила прическу, обтянула халатик на худых, породистых коленях. Закружилась по комнате, недомытые стаканы поставила на стол, схватила бутыль со смородовым вином, налила каждому.

— За возвращение, — тоненько пропищала. — За ваше возвращение, за начало пути.

— За возвращенье, сударыня, за возвращенье любезное, быстротечное, меньше малого, к пивному ларьку, к родной женушке, к ребятишкам, которых уж пятеро. Спасу нет от ребят, так и сыплются, так и лезут на свет, не раздумывая. Знай, твердят: папаня, хлебушка, конфетку, папаня, ручку, тетрадочку. А они и замечать не хотят, им плевать, они гнут свое: чердачок, мол, обчищен старательно, из подвальчика барахлишко вынесено, открыт английский замок, квартирка ограблена у адвоката, у артиста, у доктора, который только ткнет пальцем в воздух, и сыплются денежки.

Разговорился Малыш, распелся, присосался к смородовому вину, к ручкам вдовушкиным. Пришлось его унимать, осаживать, упрашивать, чтоб не рвал на груди рубаху, не показывал свои зажившие, зарубцевавшиеся, залитые известью легкие, не вынимал из груди, трогать пальцами не приказывал.

— Мослак меня спасал. Кабы не он, сердечный, лежал бы я в сырой земле, в могиле давно бы лежал, распластавшись, вытянув руки-ноги, сыпучий песок жевал, сосал из сладкого чернозема желанную вечность, что всем нам и удел дается. Он, Мослак этот самый, когда мы работали в поле, выкапывали картошку, помощь оказывали государству, потому как не шла уборка, еле-еле ползла под дождем, тянулась, как глина за сапогами, подманил к себе чью-то собаку, дворняжку, обросшую салом, потрепал за ушами, задобрил, колбасой угостил, а потом раз — рубанул мотыгой, завернул в куртку, в камеру приволок с собою. Выпотрошил собачонку, вырезал сало, покрошил мелко, растопил и долгое время, что ни день, кормил меня натощак из ложки, поил, жалеючи, этим салом собачьим. А санаторий что — там как бы только причесали уже отмытого от навоза, от волос, состриженных с изъеденной колтуном башки, от струпьев.

— Вот оно как, хозяюшка, а вы говорите: дорого. Хотите, чтоб подешевле вышло, мы вам споем впридачу. Становись, Малыш, прочищай глотку, раз-два, начали: