Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Послушай, ты, холодец, — сказал я, — шкварка, похлебка, затируха, — Франусю сказал сидящему рядом. — А может, возьмем план города и обведем на нем циркулем круг, обозначим район, где искать для тебя невесту. Не отправишься же ты на поиски в центр, не станешь обходить улицы с зажженной свечой, с керосиновой лампой, заглядывая незамужним девицам в глаза, ощупывая руки, умеют ли работать, не стерлись ли еще мозоли, не пойдешь побираться, хотя бы и с колядкой, из дома в дом, от подъезда к подъезду.

Загорелся я этой идеей, загорелся и Франек. Я достал со дна сундучка измусоленный план города, разложил на столе, расправил. Франусь тем временем принес от вдовушки циркуль и линейку. Пристроив над столом лампочку без абажура, я воткнул острый кончик циркуля в середину рыночной площади, а другую ножку, с грифелем, поставил аж на широкую полосу зелени, окружающей старый город. По этой полосе и очертил циркулем круг. Внутри круга я запретил Франусю искать невесту. Я ему так сказал:

— Сюда, браток, не суйся, не трудись понапрасну. Здесь живут гладкие, с шелковой кожей, с тонкими, как у богоматери, внимающей благой вести, руками — с этими тебе не управиться. Не такой у тебя язык, чтобы с ними договориться. Ноги только себе оттопчешь, кровь зазря взбаламутишь и глаза попортишь, покуда чего добьешься. И все равно будет ни рыба, ни мясо, колченогая, с изъянами души и тела. Пока такой втолкуешь, что за штука кухонная доска, противень, скалка, кастрюля, решето или ситечко — с голоду подохнешь. Одно недоразуменье: хиленькое, тощенькое, не зад, а два зернышка, бедра — как две дощечки, с такой детей не наплодишь, хоть ты тресни, хоть уработайся насмерть.

Покончив с разъяснениями, во время которых у Франуся чуть башка не отвалилась — с таким усердием он кивал и поддакивал, я еще больше растянул циркуль и начертил второй круг, пошире. Кое-где он заходил даже за городские заставы, охватывая разбросанные там и сям виллы. Эти скопления крепостей всяческих мастеров пера и кисти, а также смычка, ученых, врачей, профессоров, торгашей, давно разбогатевших, я сразу перечеркнул чернильным карандашом. В ответ на недоуменный взгляд Франека я поспешил объяснить:

— Это все крепости и ледяные замки. А перед калиткой — нет, не цепные псы, хуже: сидят печальные белокрылые ангелы, которые помогают живущим за оградой людям водить пером по бумаге, сочинять книги, ловко мазать кистью по холсту, по картону, подбирать одна к одной птичьи ноты. Так что лучше не лезь к ним за своей телесной и душевной потребой, хоть бы тебе невесть как приперло, захотелось выть по ночам, молить о кончине.

За пределами этих двух кругов остались еще самые далекие предместья, почти смыкающиеся с пригородными деревушками. Я взял линейку и, начав от середины рыночной площади, провел на плане города к этим дальним предместьям лучи. Расстояния от середины рынка до городских застав я вычислил точно при помощи шкалы, помещенной в левом нижнем углу плана. Из тщательных расчетов получилось, что невесту Франусю надо искать на юге города. Это предместье было расположено дальше всего от центра и больше всего походило на пригородные деревни.

— Здесь будешь искать невесту, — сказал я Франеку, постукивая по треугольнику сложенным циркулем. — Здесь сплошные Тоськи, круглые да ядреные. С такою кралей только ляг: едва ее тронешь, она уже понесла, забрюхатела, уже родит тебе сына. Черешневые девки, ореховые. По одежке — городские, по разговору — городские, готовят тоже как городские, а по работе — деревенские, по бережливости, по скупости — деревня деревней, я уж не говорю про садики, где мальвы, пионы, где голубятни, денно и нощно воркующие, да штуки четыре наседки, да клетки с кроликами.

Упились мы в ту ночь на радостях, хлопали друг дружку по спине, аж гудело, за волосы дергали, валили на ковер, катали от стенки к стенке. Вдовушка, тоже пьяная, пыталась проникнуть к нам в комнату, несколько раз в одном белье вламывалась в дверь, влезала в открытое окно, но мы ее с хохотом вытолкали, через дверь поговорили по-нашенски, затянули во всю глотку свои песни, горячие от распаренного навоза, засиженные мухами, искусанные до красных бляшек блохами, усыпанные кровососами-слепнями, навозными мухами. Перелаивались, как две дворняжки, привязанные к конурам на разных концах деревни, перекрикивались, приставив ко рту сложенные трубкой ладони, словно каждый старался выудить ведром из колодца все до единой звезды, чьи-то увязшие в тине зеницы, майские вздохи, заклятья на душицу, на любисток, на сердечный корень.

А на следующий день, едва рассвело, мы сорвались с постелей и, будто огонь лизнул деревянную крышу, выскочили из домика, чтобы немедля ехать в этот, выделенный из города, треугольник. В ларьке, стоящем против нашего дома, хлопнули для куража по три пива, подозвали черный лимузин, просторный экипаж, «волгу» и поехали туда, где девушки, как откормившиеся за лето лани, покачивают ягодицами, выпячивают тяжелые груди, только и ждущие Франековых рук, беззубого рта, который будет из них сосать неукротимую силу.

Привет вам, черепица белая, красная черепица, толь, залитый смолой, посыпанный песком, доска, покрытая олифой, мансарда, прилепившаяся к дому, заслоненная шелковой занавесочкой, горшочками с миртом. И вам привет, чесночные, луковые, петрушечьи грядки, палисадники с привядшими от заморозков астрами, с подрезанными на зиму розовыми кустами, укутанными соломой. Как пущенные по следу дворняги, мы принюхивались к дымному запаху варящегося на костях, на грудинке горохового супа, картофельного супа, заправленного поджаренной на сале мукой, капустного с крупой, помидорового со сметаной. Каждой женщине, спускающейся по ступенькам с зеленого крылечка, выходящей из-за угла деревянной улочки, мы кланялись до земли, вежливо здоровались.

Нам вслед оглядывались, улыбались, как будто мы здесь родились, выросли, выпустили в небо тысячи почтальонов, трубачей, вяхирей, разбили не одно окно камнями, тряпичными мячиками, подбили не один глаз кулаками, не один зуб вышибли кастетом, не одному посчитали ножом ребра, как будто нас что ни месяц водили в наручниках по ухабистой мостовой, по сплошному грязному месиву, которое враз не перепрыгнешь, в котором гниют утопленные в рытвинах кошки, раздавленные редкими машинами собаки, как будто мы каждый день часами валялись пьяные, окостеневшие от выпитого денатурата в лужах, просыхали в лучах осеннего солнца под заборами, просили, как просят милосердия, как просят добить ножом, пивка полкружечки.

Раскатывающие на велосипедах подростки, гоняющие на мотоциклах молодые парни задевали нас на лету, в последнюю минуту отскакивая в сторону, приглядывались к нам из-под лихо сбитых на макушку картузов, зыркали быстрыми глазенками из-под низких лбов в разводах от смазочного масла. Высматривали, где у нас спрятаны ножи, отмычки, открывающие любой замок ключи, удивлялись, почему у нас под рубахами не бьются голуби, не высовывают ушей ангорские кролики. Чуть ли не в карманы к нам заглядывали, ожидая увидеть горсти сорванных с пальцев колец, свертки долларов, иностранные монеты, испробованные на зуб, не фальшивые ли. Едва не говорили нам: «Куда, брат, топаешь, почему боишься? Фараонов здесь нету, а скупщик краденого, святой отец, апостол, вечно говеющий монах, не выходящий из дома ни днем ни ночью, ждет. Зайди на пол-литра, на домашнюю колбасу, на девчонку свеженькую, только что выкупавшуюся, лежащую на диванчике, еле прикрывшую наготу, замершую в ожидании. Дай сотнягу — я с превеликим удовольствием тебя туда отведу, постою в саду, покараулю, чтоб не нагрянули отец, мать, брат, чтобы дружок ее не явился».