Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

Счастливец гуляка где-то позади Большой Мары спрашивал:

— Ответь-ка, красивая барышня, к какой особенной точке в пространстве мы так спешим?

Мара сомневалась, что барышня и красавица — она, но на случай бросала через плечо:

— Я приближаюсь к заявлению, что ни одна не лучше другой…

С низов улицы язвительно кричали наверх, в окно:

— Я совершенно не собираюсь вас хоронить, даже и не рассчитывайте!

Ветер раскачивал россыпи маленьких листьев акаций, и по асфальту проходили зеленые ряски, и неспокойная зыбь, и тень безнадежности.

— Бог прижмет одну дверь, но откроет другую… — подмигивала Веселая Жена. — Мне однажды сынок говорит: мама, что у тебя за дружки?.. Я спрашиваю: это кто тебя познакомил с моими закадычными? Сладкие бабуля с дедулей?.. Я пришла в стан клеветников и провела круглый стол, — смеялась Веселая Жена. — Я сказала лечащей маме: допускаю, я в вашей фамилии — революционная фигура. Но вы нашли ложный педагогический подход к детям революции! Еще раз дезинформируете Гуся о моих дружбах — и чувствую спинным мозгом: хороший Гусь устанет быть вашим внуком и заразит неприязнью к вам — все окрестности. Мигом построит вас гуськом… Мамуля лепит двусмысленное: разве можно лгать — ребенку?.. А из ванной вскачь — главный хирург, уже с намыленной лицензией, уже полуотбрит: послушайте, зачем вы на нас так кричите?.. Я сказала: а ваше мнение, дедуля, интересно только больным, назначенным на перо! Кстати, радио на днях глубоко скорбело о качественном мужчине, давшем дуба через месяц за операцией, потому что хирурги забыли в его органах — не то пенсне, не то сдачу со взятки, или заныкали в заднестенных — до поры… Вы тоже пристроили в теле моего мужа навал своих сокровищ.

— Снижение живости, просветительской активности, виртуозного владения ногой, — говорила Большая Мара. — Уминают в тему, от которой всю жизнь рвешь подметки… Налицо — тухлый регионарный сон! До цели — полквартала и сад, но мутируют — в цель и отложены за перекресток, в глубокое промерзание… В надежду, что ты проснешься — и не успеешь их досмотреть… — и Мара припоминала перебившие ее путь башмаки с рваным следом, натоптавшие фигуру вассала столь сногсшибательно, что сама патологическая плоть — уже лишнее. — Или цель смотрит на тебя взором Горгоны… Одной не натаскать этот глаз — не золотой век. Все висит — на рутине…

Исчезающий рынок выбрасывал за собой последний балаган — огненный, счищающий подвохи и лукавства места, где подчеркнуто чьим-то ногтем — фабрить, химичить и околдовывать, и слизывал бренчащие пламенем инструменты флера и сокрушения, и со свистом обсасывал игральные кости — коробки, ограненные щепотками фруктово-ягодных шестерок и троек, и аналитические надрезы, надрывы и пробы, яблочные и арбузные… костные и жировые, экспертизы ДНК и прочий архив…

Огненный балаган уже терял остов и превращался в рваную стаю красноперых складок и перепонок и в миграцию птиц ночи и кружил над кавернами с забвением. Шел последний обмен стоустых забот — на прекрасную, почти голубую пряжу дыма, на парк новых спутников для Большой Мары, и с первого взгляда торовато дарили ей — едкий нос, и без разбора навешивали смеркающиеся носы — всем идущим… Над коей суетой нити улицы хозяйственно прибирали — заигравшиеся с мерными чашками и решетами парки…

— И тут мы проходим глазом сквозь пламя и выделяем бесплатный вход, — торжествующе говорила Веселая Жена. — А впритирку — стоялый контингент и печати виляющей дороги жизни… некуда ставить. Сопротивляются неправде, как я. Если это — не заброс бутылок с зажигательной смесью, то…

В самом деле, по ту сторону прозрачного балагана пламени после некоторых колебаний определялась дверь, и на перевалочном пункте — меж оборотами двери или на смотровой площадке — живое построение: уличные переминающиеся не первой сладости, но в едином цикле — с первой необходимостью: кошельками и ридикюлями, расходившимися — до рюкзака и баула, до куртины и кампанилы, в коих уступах и нишах искрили не так новинки, как рабочие посуды склонялись разъятым клювом — к сбору не звука, но, несомненно, манны. Возможны — бродячие музыканты с посудами музыки: колоколами, свирелями, окаринами, чьи оркестры на корпус отстали и вкладывались в прекрасный парк голубого цветения, но во всех глазах, в калачах музык, и на серебряных плавниках кларнетов тоже держали — дверь, правда, скорее замкнувшуюся, чем приоткрывшую — внутренний мир.

— И вступают голоса народа. Выдам им хвост и жало, какое имеют скорпионы, — говорила Большая Мара. — Хвост к посредникам между всеми и заинтересованными лицами. И ничего отверстого — кроме посуд и проблем. Параллели работают как часы, — говорила Мара. — Дом, встающий мне — на конце стрелы, и цель, сошедшаяся с дымом… Или — затворница-дверь, вздыхающая в затылок запретной комнате — о случайном соединении. Большой путь растрескался — на эпизодические кварталы, эффективность каждого неуловима… А мои и твои конфиденциальные проходы заступает — отталкивающий единый… сервирован сломанными ручками и перстнями замков. Ибо разумеющие войти в разные двери наверняка зацепят свои чаяния — в одной. Хотя собор и благовест, вероятно, ближе, чем строила я…

— Терпение, аутотренинг… И обещанное отверзнется! — смеялась Веселая Жена. — Еще не доказано, что намытые ими колокольцы звенят — по тебе или мне? Не войдем, так пустимся в плаванье по волнующему океану звуков.

Безоблачный гуляка где-то позади Мары, десять шагов тому, взывал к фартовой праздности или к кому-то идущему:

— Рассекретьтесь, прекрасная барышня, на какую мы ориентируемся звезду?

Мара отчасти сомневалась, что она прекрасна, и не оборачивалась.

— Рассекретить, растаможить… Вижу, у нас больше вопросов, чем ответов, — говорила Мара и на случай бросала через плечо: — Держим на посредников. Хотя звезды тоже отверсты…

Крайний в свите двери или муз, он же шаткий песнопевец, застоявшийся по скулы — в желтеющем спорадичном мху, глаза непроцежены, явно продрог на полосе затишья и на скрипах перелистываемой улицы и, завинчивая фальцет к штурмовой ноте, вполгубы распевался:

— Отво-ряй… потихо-оньку… калитку… — и, вскинув обомшелую голову, ожесточенно выкрикивал: — Открыть, не паскудничать! Я сказал! Дверку — нале-е-ву! — и, обнаружив, что сверкающая победа давно поменяла русло, бормотал: — Извиняюсь за выражение, б… — и вновь проваливался в свистящее молчание, но уже через миг начинал подготовку — если не к иерихонам, то к выплеску гармоний.

В тех же свитских стерегла вступление в общую песнь или дверь — старая Черноглазка в паре конфузных линз, левая — с рисовой пенкой, а правая погашена — черной бумагой. Кума сумы колокольного звона, или сова-полынь с черным бумажным глазом, чьи пальцы — пыльные птичьи крючочки — без конца цеплялись к карманам, и царапали борт, и блуждали по вислым пуговкам, заваливаясь в рваные петли. И, не ведая умолчания, плаксиво упрашивала и укатывала — то ли колышущиеся позиции, то ли тиранила души всех благотворителей и стипендиальные фонды: