Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

— Примите, сердечные! Обратно не дотащить, силы прошли… — и, втянув в сипящие волынки своих легких — дым и ветер, канючила: — Уж смилуйтесь! Не дайте голодовать… Три улицы обрала, а кухонка пуста и пуста…

Пред тем же принципиальным пологом подпрыгивал и почти летал — самый полый старомнущийся, отбившийся от флейт, заголубевший от ветхости и наполовину вживленный в муравьиного льва — и горлопански повелевал:

— Дочка, песня моя, четыре возьмем! Внучка, напевная, пять, а? Много места не займут, как мои следы… — и воинственно зудел в насекомой тональности: — А не примем — владею хуками слева и справа! Я тебе посмотрю на Запад! — и сладко цокал, и вкрадчиво сулил: — Встречаем открытие — танцами и финтифантами…

Рядом под занавесом нянчил у сердца шампанскую штуку-фанфару — разгульный отец в нечистых концентричных кругах, поплывших от нижнего века, или — в невнятных полевых сукнах, с коих сдули погоны и прочий пафос. Сей отпавший — фанфарист или фанфарон — спесиво чеканил:

— Можете спать, не запирая двери! Потому что на рубеже нашей родины стою — я! И охраняю ваш покой! — и похлопывал своего сосунка, и подмигивал ему, и нашептывал почти колыбельное: — А торпеда — девушка капризная и не любит невнимания! Она еще вам покажет!

Дверь, перебиваемая огненным балаганом или блуждающими оттисками его полетов, не слишком шевелилась и пенилась, и отстаивала честь, или апатию, а может, изначально являла модуль — закрытая дверь… или семиглавую очередь задувало в форму Цербер… Но неизворотливый вход не размыкал ни щели, хотя развязно чревовещал из глубин:

— Уходим, уходим! Объект на консервации. Тары нет, кому говорю, не стойте! Куда я ваши канашки пристрою — к себе на грудь? — и скорбел на нежной дуге зевоты: — Заполоскали…

С дальних вех подтягивалась к событиям — проперченная ударница, поднявшая грибницу бородавок и вневременной атлас, метущийся с болотного на пасмурное, с травы на камень, как атлас мира. Проперченная низвергала к подножью осады — коробы мотоциклетного всхрапа, литавры и тамбурины, и притоптывала наблюдение — резиновой туфлей, и запахивалась то в заскорузлое предгорье, то в мятый подол океана.

— Вот спирохета, опять не открывает! — удручалась проперченная. — Подавить бандгруппу непринимающих! — и испытанной рукой сдвигала — немолчных детей муз, и кричала бунтовским голосом: — Лохотронка! Ты еще поманипулируй! А ну открывай, п… строевая!

— Наш доходный сим-сим! — смеялась Веселая Жена и не менее убедительно шла вперед. — А мы с пальмовыми ветвями! — объявляла Веселая Жена и приветствовала модуль саквояжем с наполнителем — тараном с бородкой звона — и шептала двери: — Родная, ау! Сгружаю за полцены — на пол-ящика. Может, расфлаконимся?

Большая Мара отступала и решала, наконец, оставить пространный приют веселья, украшенный — священным дружелюбием, и пряным глазом, и яблочной кожурой кудрей, пунцовый нарез, у корня аспид… Проститься — с плеядой музицирующих, забродивших в вакхической песни, и с неразорвавшимися снарядами и дымящимся выходом на посредника. Чем возбудить — многие длинные прощания и голодовки… и на скорой слезе и скользящем шаге органично влиться — в опустошение пункта Б, если по-прежнему обитель печали приписана к дороге, как и громоздкая черная машина непререкаемого сложения, — неважно, где и кем встречена…

— В начале — оцепление слов, сквозь которое не прорваться — ни к открытию, ни к мелькнувшим за ним дефектным предметам, — говорила Мара. — Veni, scripsi et non vixi. Так что я безболезненно изымаю соединение Я , и пусть слюнявит палец и листает теоретический материал… запивая приторные метафоры чем-то посолонее. Пусть верит, что не все описания гротескны и в разработке — здоровые изводы.

Мара Отступающая принимала последние молотки и погремушки и замечала в расползающейся меже, как легкие элементы трепетали и расцеплялись плющи и корни голубого, и щупальца щеколд и прочие заскоки. Солитеры замковых амбразур гасли, но в стене вдруг вспыхивал разлом, генеральный проход, и в нем — лицо могущественное, как солнце, а одежды культивировало — белые: не облако, но фартук снежный и ангельский, хотя подпавший под операции пунцового вина — или иной хирургии, а поддерживалось — ногами, жаркими, как огненные столпы. Маре Отступающей и веселым, еще на три шага понизившимся, дарили из храма — восклицание, громкое и острое, как меч и как рык льва:

— Значит, рвем мне нервы?! Не слышим, что у меня нет тары? Построили потребительские корзины, окопались и нудим?

Белофартучная фигура, из посредников, вонзала огненную ножку — в ребра подкатившего ящика и снимала его с пути и, уставив показательный перст в ближайшего обомшелого, с непроцеженными глазами, хохотала:

— Дядя, да тебя час назад уже облегчили — в обмет всей очереди, а мы, неуемный, все е…ником чмокаем? И свищем соседей, и кунаков-мудаков, и все районное корефанство-херованство?

— Повторение — мать учения! — парировал песнопевец с непроцеженными глазами. И кричал: — Не ври! Меньше, чем по трое, не собираться!

Белофартучная фигура философски произносила:

— Бездны, бездны можно найти на улице — и рубль, и судьбу, и разницу температур. Вас бросили на такое заповедное место: на улицу, где посеяна вся слава мира, о чем вам мечтать еще? Ищем, ищем! Не увиливаем, не кучимся, работаем реакцию… А если вы нашли, а у вас и не берут, значит, нашли не то, что желает вам счастья. И нечего сбагривать другим свои чаши с язвами.

На изломе сего подозрительного рассуждения Белофартучная фигура с лицом почти солнечным, из посредников, лениво впускала Веселую Жену в храм свой и вновь прикрывала стези успеха.

А Мара Большая, Отступающая, увлекшись разбегом, почти врывалась — в композицию «Таинства». В сердце ее наблюдался громадный джип с бульдожьим прикусом, поглотивший сияние ночи или подмявший передним колесом — младшую из ведущих в собор ступеней. Ночной колеснице сопутствовали четверо: пилотирующий, заявленный гангстером в скрипучей коже от кепи до штанов, компостирован блошками металла, потягивал из бутылки пиво. Скучающая красавица сиреневых локонов, подруга джипа, болтала по мобильному телефону. Третий был — священник, размахом в полторы натуры, но энтузиазмом еще величественнее. Пилотская дверь зияла, на сиденье потело ведерко с водой, несомненно святой, а священник фланировал вкруг джипа и азартно опрыскивал круп — то ли кропилом, то ли малярной кистью. На капоте расположилась масляная четвертая: русалка — из зеленых, из нудисток.

— Боже, какое богатство присвоили мои глаза, — сказала Большая Мара.

Кто это замер, пораженный ненадежностью места?