Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

— Кто-то не знает? — смеялась Веселая Жена. — Я все не определюсь, может, и мне ничего не осталось, как — за книжечки? Правда, чуть открою — и в слезы, оттого что меж страницами — не заначка, а нежилая буква, с листа не снимешь… Или дать еще один испытательный пуск, а уж если не полечу… И тут много рифм сразу — неприличный выбор!

Впереди за перекрестком — над фолиантами крыш, распахнутых — рифмой вниз, или упавших — кубами и пирамидами, повторяющимися накануне экзамена, и заложенных лихорадочной нитью — красной улицей, и над залпами и выхлопами транзитных крыл или запятых, сметенных ветром с зазевавшихся страниц, главенствовал сквозной сферический образ — светозарный холм, или купол собора, или грандиозный софит…

Куст шиповник задумчиво держал на поднятой ветке — одинокую провинциальную розу, но дикарка уже теряла лицо и отрывала от себя драгоценные лепестки — розовые откровения из дневника, и пускала с почтовым ветром дурманные неприличные весточки.

— Музыка! — торопливо говорила Большая Мара. — Крепчайшие игрища на фортепьянах… Ты хоть знаешь, что Гагу выпускала на клавиши полумифическая ученица Рахманинова?

— Беспросветные звуковые сигналы, — смеялась Веселая Жена. — Откуда в наших дебрях — старуха-рахманиновка?

— Каждое следующее звено от Рахманинова все дальше… — спешно поясняла Большая Мара. — Из питерской блокады. Невозвращенка… В другой цепи звено Гага представляет длиннейшую медицину — и la maman, и le papa, и les papis с супругами, старыми и юными, и неисследимые! Зацепившиеся друг за друга хирурги, перебитые окулистом, просмотревшим конек.

— Две теплушки с горкой, — уточняла Веселая Жена.

Большая носатая старуха скверно-бурого конского волоса в банте, с горящими угольными глазами и сурьмленой бровью, продавала большие молочные пионы, полные белых отсветов спален, стеарина и овечьих шорохов сна… я вспомнил, по какому поводу слегка увлажнена подушка… или нервно скомканные письма на стебле единственной уцелевшей строки, или смятые градом слез батистовые платочки… И почти дарила гурьбу своих белобрысых агнцев, спрашивая за каждого — незнатную десятку. Дева покупающая склонялась к ведру и выбирала себе — три лучших, и твердо раздвигала трепещущих многими фибрами, и отклоняла, и, ухватив то одно, то другое ухо — тут же бросала, и искала — прекраснейшего, отчего их братья сникали и сбрасывали кольца руна. Носатая конская старуха, сдвинув сурьмяную бровь, ревниво следила за разборчивыми молодыми руками, но закусила губу и не выпускала ни слова.

— Гага и сам когда-то прошел медицинский…

— А мы пролетарии. Ненавидим интеллигенцию, особенно с седьмыми коленцами, — говорила Веселая Жена. — И почему он оставил богатых серийных и вляпался в нищего помрежа?

— Важнейшего из искусств! Поэт, романтик, нонконформист! Гага не может лепить карьеру в социуме, где вольготно — злу, — почти уверенно говорила Большая Мара. — Со временем батраки-ассистенты повышаются в режиссеры.

— К деньгам безразличен, — смеялась Веселая Жена. — Чтобы привлечь в дом мясной дух, выводи мужа из ворот и заменяй — заштатным полевым игроком… Ты в курсе, что неприличная рифма к звеньевому Гаге — не режиссер Эйзенштейн, а мамуля, докторица?

Троллейбусная платформа выпячивала шеренгу уже не ходоков, но почти превращенных в камень, с чьих одежд и рантов стекали движение и тяжущиеся кварталы, и вымечтанные роли пассажиров светлого корабля… Ибо до сих пор не узрели в дали — светлейший и застыли в молчанье пред стеной тумана, наступающего от проблемной обратной полосы. Статику нарушала желтая астеническая собака с серыми губами. Желтая бегала вдоль неранжира ждущих и каждому в каменных прилежно салютовала хвостом — и манерничала на сухих задних лапах, и с провисшей серогубой улыбкой заглядывала в глаза. И, не дождавшись ни кости, ни фанта, но обвалившись на четыре, тащилась к новому дарителю. Молодой курильщик оживил немытую персть с синим сердцем, принявшим стрелу, и лениво простер над желтой, с длинной серой губой, дымящую сигарету — и посыпал собачью голову пеплом.

Неистовая брюнетка глубоких лет, в бордовом бархатном пончо, величественна, как юрта в объятиях степной зари, как багровый остров, прижимала к уху сотовый телефончик и кричала в баритональной октаве:

— Я спрашиваю, где мои лучшие туфли? Я нашаривала их целое утро. Да, да, с турецким подбородком. Цвет возрастной, но меня не портит. Подчеркивает неувядаемость. Неужели ты не видела? А ну, опусти глаза и посмотри себе на ноги! Все еще не видишь?

Счастливец-гуляка где-то позади Большой Мары спрашивал:

— Скажи-ка, красавица-барышня, где нынче норд, а где — блаженный зюйд?

Мара не была уверена, что спрашивают ее, но бросала через плечо:

— Зюйд всегда там, где вы воображаете, что вам хорошо…

Рослые ели, аристократки голубого шипа и надменной спины, узрев на подходе — рынок и толчеи продающих и купившихся, столы меновщиков и трещотки матерых зазывал, похвальбы и шустрые сговоры и многие проекции талантов или динариев и драхм, сиклей и сребреников, патетично подбирали подолы и шлейфы и выходили из уличной пыли, как из пены морской, и с волнующихся воланов и фестонов, с пощелкивающих арапников, и с воротников-стюартов, и с медичи сыпались лазурные течения, а колких уже сменяли прекраснотелые яблони в бело-розовых папильотках, привстав на локте из холи и нег, и потягивались, непрочно запирая беленые корсеты, и облизывались, струили приторные ароматы и обещали себя проходящим, не знающим низости спешки.

— Физический труд на открытом воздухе — чтоб отвлечь от дурного влечения к книжечкам, — говорила Веселая Жена. — Даже ночью, я тебе говорю, не спит, но ловит буквы… минуя баррикадировавшие путь все части моего богатого тела. Если так свербит — читай полезное: ценники и объявления об обмене!

Кубическая проходящая, стриженная — в ежа-русака, подсадив сбоку ежу под иглу — не грибы, но резные листья ушей, передоверяла пухлой правой рукой своей левой — сумку-кенгуру с живыми карманами, треплющими зеленый ус, Воробьянинов или луков, или лукуллов, и трясущие щавелем кислой доцентской бородки, а из пухлой левой уходил в правую — пакет, опять фарширован провиантом, но украшен французской благодарностью и английской признательностью — за покупку лучшей косметики. Квадратная проходящая беспомощно оглядывалась назад, в закрытый обратный путь, поглотивший Стену Яств, и вперяла взор в Мару и спрашивала:

— Там за мясом много народу?

— Итак: у меня лицо завсегдатая мясной очереди, — комментировала Большая Мара и поднимала руку и осаживала рукав, дабы показательно обратиться к наручнику с циферблатом и отразить на лице дурной расклад стрел.